Пища дикарей - Страница 8

Нет, определённо студенчество меня испортило. Мишка-еврейчик называл это интеллигентской рефлексией. Он говорил: «Ах, чувство вины, чувство долга, ах, совесть! А жрать-то хочется! А переспать-то не с кем! А помыкнуть-то мы все не прочь! Ну, не все, не все, но ведь почти же все!» Мы смеялись его шуткам. А он не шутил. Наш маленький Ницше. Он рассказывал нам легенду о том, что где-то в мире есть такой человек, от которого зависят все войны. Служит боцманом на эсминце или водителем бронетранспортёра, а может — и генералом, это неважно. Главное чудо в том, что он — единственный, на ком держатся все войны. Вроде опорного шеста в квадратной палатке: убери его — и палатка рухнет. Но этому человечку нравится служить, даже воевать. И война его щадит, чтоб из-за него не исчезнуть. А уйти он должен только сам. Только при этом условии все армии разбегутся. Где он, кто он, как его найти, как уговорить? Одно отличие есть: он слывёт заговорённым. Вот как я. Но я ушла, а война — не кончилась. Жаль.

А от Ивана я не уйду. И не только из чувства вины. И не только из долга врача. Он сильный, к сильным привязываются. До сих пор его сила была направлена к самоликвидации. Как прыгающая мина, на которую уже наступили. Убери ногу — и мине конец, и тебе. Это я на него наступила. Я должна его разминировать. Иначе погибну сама, без всякой помощи суровых соплеменников. Стыд меня сгложет.

Вот так я думала и молчала. А он молчал и ждал рассказа о дружбе с предателем. Я ещё разок ругнула себя за болтливость и решила отделаться сказкой.

— Скорпион говорит лягушке: «Перевези меня через ручей». Лягушка отвечает: «Но ведь ты меня ужалишь». «Да как же можно ужалить своего спасителя?!» «Ну, садись на спину». Плывёт скорпион на лягушке и думает: «Но ведь я должен её ужалить. Иначе какой же я скорпион?» Едва вылезла на берег, он ужалил. Умирающая лягушка упрекает: «Ты же обещал».

— А скорпион отвечает со слезами: «Вот такое я дерьмо». Значит, не хочешь рассказывать. Вот видишь.

Он моложе меня. Он не изучал ни психологию, ни психиатрию. Но он сказал два слова, и мне нечем возразить. А ведь как высокопарно рассуждала: «Ему, непьющему и некурящему, остаться сейчас одному — верный суицид. Я должна любой ценой его спасти!» Вот, спасла. Соображайте, доктор, быстренько. Больной смотрит в упор и думает — о чём? О суициде? О смысле жизни? О смысле смерти? Да любовь же в его глазах! Там, в соседней хате, блудует сейчас бывшая его возлюбленная. Научно говоря, этот дистрессор можно ликвидировать только более сильным положительным.

К чертям науку! Я села рядом с ним и поцеловала. Он обнял.

Да, этими руками можно гнуть ломы на собственных плечах.

* * *

В начале декабря мы с Машей познакомились, а в марте съездили в райцентр и расписались. Теперь она не Карасик, а Микулина. И не Димовна, а Дмитриевна. Стала моей женой не из жалости, а я на ней женился не из благодарности. И не из мести Таньке. Всё как у добрых людей - по страстной любви. За новогодним столом мы оба вспомнили, что родство почувствовали оба в одну минуту, когда впервые посмотрели друг другу в глаза. Только так и можно УВИДЕТЬ. Мёртвый шатун, кровь, боль - и родство. Нормально и надёжно. На себе вытащила чужого человека, три месяца выхаживала... И мне совершенно без разницы, что ничего о ней не знаю. Она так же надёжна, как те ребята, с которыми вместе я погибал в Аргунском ущелье. Большего не нужно. Я верю, что она училась в Ростове на врача, там же попала в шахидский взрыв и потеряла память. Даже если врёт, всё равно верю. Потому что люблю её. Сильнее этого доверия не бывает. Она немного старше меня, у неё что-то страшное в прошлом, но зачем ворошить? Прошлое не существует. Не надо ходить пятками вперёд.

* * *

Мне трудно далось это замужество. Что-то вело меня, притом так сильно и неизбежно, что сопротивляться оказалось бессмысленно. Хоть я и сопротивлялась. Как ни странно, особенно мешала мысль, что происходит не замужество по любви, а легализация. Меняю фамилию и отчество, окончательно растворяюсь в русской среде. И любовь как будто ни при чём. Становлюсь миной замедленного действия, ибо в меня заложено ваххабитское воспитание, и когда-нибудь оно должно будет сработать. Придут те, кто помнит и ищет меня, скажут заветное слово и подадут пояс шахида: «Не забыла, как пользоваться?» Так вот чёрта с два! Я не буду с вами даже разговаривать. Я знаю вас, волков. Я ударю первой. Я боролась с собой, как Иван с болью. Я доказала этой ваххабитке, что все боевые навыки больше не понадобятся, что они вообще получены зря, что сменила я только отчество, но не Отечество, что мне Сибирь и Кавказ — одна Родина, что я одинаково думаю по-русски и по-чеченски, что надо не убивать, а любить, и не бога любить, а человека, и бог простит, потому что для такой любви он нас и сотворил.

В общем, когда в районном бюро ЗАГС дежурно спросили, по любви ли выхожу замуж, я с чистой душой ответила утвердительно.

Работы для меня в Пасоле не нашлось. Только санитаркой при местном фельдшере. Но я отказалась. Жили на Иванову пенсию и на остатки тех денег, что я привезла с собой. В мае посадили огород. Главное — картошка, лук, чеснок, репа и морковка — витамины на зиму. И ещё земляная груша, неизвестное мне растение, похожее под землёй на картошку, а сверху — на подсолнух. Иван в родительских бумагах раскопал о нём (или о ней?) много интересного: и лечит, и питает, и многолетнее, и ухода особого не требует, и вкусное, и зимует в земле. Пища дикарей.

Сосед Алёшка, тоже сирота, завидовал нашим дружным трудам. Жениться он принципиально не хотел, огород имел запущенный и жил тем, что давала тайга. Сажал только картошку, да и ту забывал окучивать. Он слыл неплохим охотником, держал огромную белую лайку по имени Мастер. Этот пёс и был ему главным другом. Они вместе даже рыбачили. Он даже рассказал нам сказку — будто бы о своём знакомстве с Мастером:

«Сидит собака у реки и зовет:

— Эй! Кто в воде живет?

Звала-звала, выглянула рыба:

— Чего шумишь?

— Есть хочу.

— Копай червяков да и ешь. Справная пища.

Собака роет, рыба смотрит. Попался червяк. Собака прикусила да и выплюнула. Рыбе это смешно.

— Ах, так? — говорит собака. — Тебя съем!

Собака — в воду, рыба — прочь.

Вылезла голодная на берег, сушится и скулит. А мимо скачет заяц:

— Ты чего, мокрая, скулишь?

— Есть хочу.

— Так ты глодай кору осинову — сила в ней.

Собака укусила кору — горько. А зайцу смешно.

— Ах, так? — говорит собака. — Тебя съем!

Бросилась на зайца, а он ускакал. Сидит собака, язык до земли, дышать нечем, слезы текут. А на колючий куст прилетела птичка:

— О чем, собака, плачешь?

— Есть хочу.

— Так лови мух. Они жирные.

Собака зубами щелк — и жует муху. Пожевала, выплюнула, осерчала и — на птичку:

— Тоже смеешься? Тебя съем!

Птичка улетела, собака вылезла из куста, плачет, колючки из боков выкусывает. Тут как раз человек — идет, не торопится, палкой себе помогает, на плече — мешок. Остановился и говорит:

— Красивая собака, поешь моего хлеба.

— Обманешь, — говорит собака. — Лучше сразу тебя съем.

— Не ешь меня, а то ударю.

Но собака бросилась. Человек ударил ее палкой и говорит:

— Храбрая собака, поешь моего хлеба.

— Ладно, — говорит собака, — давай попробую.

Съела хлеб и вильнула хвостом — один раз.

— Хорошо, — сказал человек. — Приходи в гости.

И пошел без оглядки.

Собака посидела, подумала и тайно пошла за ним.

Так дошли до его дома. Человек обернулся у ворот и говорит:

— Заходи, любознательная собака.

Собака не ответила и пошла прочь. Тогда человек улыбнулся и закрыл за собой ворота и дверь. Едва он скрылся в доме, собака забралась к нему в огород и легла между грядок. Человек это видел в окно, однако не вышел.

Скоро явился заяц и хотел выкопать из грядки морковку.