Пир в Одессе после холеры - Страница 34

Фильм «Председатель», искореженный, искромсанный цензурными поправками, все же пробился на экраны кинотеатров. Его смотрели миллионы зрителей. Михаил Ульянов даже получил за эту роль Ленинскую премию.

Но ленту не разрешили продавать заграницу. И там ее смотрели полулегально, из-под полы, как нечто крамольное и неприличное...

Вопросы, заданные финскими коллегами на пресс-конференции в правлении колхоза имени Дзержинского, позволяли догадываться, что наши друзья видели и «Председателя», и другие фильмы на ту же тему, что они читали книги русских писателей-деревенщиков — Федора Абрамова, Владимира Тендрякова, — и потряслись ими не меньше нашего.

Значит ли, что эти книги и эти фильмы были неправдой? Что правда была иной, противоположной — как в не менее знаменитом кинофильме «Кубанские казаки», где урожай выше крыши, нагружай, выгружай и все прочее в рифму, где колхозники гарцуют на кровных рысаках, где играют и поют и любят друг друга под хорошую музыку?..

Ответ неоднозначен.

Еще молодым журналистом я навидался наших северных колхозов, опустелых, заросших бурьяном, где на крылечках трухлявых изб сидели старухи, которых тут оставили умирать и которые, завидев в руках репортера блокнот и карандаш, твердили глухо, не поднимая глаз: «Раньше плоко жили, теперь корошо живем...»

Они, эти комяцкие старухи, не знали звуков «х» и «ф» и были связаны древним родством крови с финнами.

Но я побывал и в таких колхозах, тоже северных земель, где сытенький председатель, барабаня пальцами по письменному столу и хитро щурясь, предлагал: «Хотите — скажу, у кого из наших колхозников по сколько денег в сберкассе? Не поверите!» И никто из нас, писателей и журналистов, не решился напомнить ему о тайне вкладов. Нет, мы лишь вздыхали обнадеженно: дай-то бог...

И сейчас, увидев своими глазами вереницы новых кирпичных домов на улицах колхозного села, мы только порадовались тому, что здесь живут в достатке.

Потому и задан был еще один вопрос, уже не финнами, а кем-то из наших:

— Всеволод Викторович, а если начистоту... В ваш колхоз гостей возят потому, что он, извините, показушный? Есть что показать? Как и у соседа вашего, Макара Посмитного, в колхозе имени Буденного?..

Председатель кивнул — мол, и это понимаем, — ответил прямо:

— Если хотите начистоту, то пожалуйста. У Макара Анисимовича — что ни день, то делегация. Работать не дают, да и бюджет колхозный трещит... А нас еще не так сильно объели.

Слова эти можно было считать знаком того, что пресс-конференция окончена и дорогих гостей приглашают отобедать.

Столы накрыли здесь же, в зале заседаний правления, потребовалась лишь небольшая перемена декораций: на свежие полотняные скатерти выставили угощенье.

Я учитываю редакторский и читательский сарказм по части подробных описаний всякой снеди на пиршественных столах — уф, прямо слюнки текут!.. — увлеченного смакования напитков — ну, вздрогнули и понеслись!.. — но, право же, в данном случае эта словесная дегустация не является дешевым приемом расхожего чтива. Я преследую здесь иную цель, и вовсе не случайно в недавнем эпизоде в детском саду зафиксировал внимание на стенде «Что мы сегодня кушали», на карманчиках с листками «пшенная каша», «борщ украинский», «компот из свежих яблок», — и на том, как заинтересовались этими листками финские писательницы Эйла Пеннанен и Марья-Леена Миккола. Нет, это вовсе не дань беллетристике, а попытка сказать нечто важное.

Итак, на стол были выставлены огородная зелень, всевозможные соленья — ведь была самая пора засолки, — еще какие-то закуски и заедки. Но коронным блюдом, которое было подано тотчас, с самого начала трапезы, оказалась жареная курица.

Я уж было написал, что «каждому дали по жареной курице», но тут мою слабеющую память откорректировала жена Луиза, бдительно следившая на всех пирах в Одессе за тем, как я держу выпивку.

Оказалось, что все было отдельно: куриные ножки, грудки, гузки, спинки, крылышки, и все это было восхитительно зажарено, мягко, пахуче, хрустяще, как только и умеют в украинских едальнях, где дичь, минуя холодильник, идет прямо с насеста на сковороду. Больше того, были поданы плавающие в жиру потроха — печеночки, сердечки, пупочки, — они были разложены в отдельные мисочки по всем правилам самурайского обряда харакири.

Но если я ошибся, сказав поначалу, что каждому дали по целой курице, то другой ошибки я не допущу и буду безукоризненно точен: перед каждым гостем поставили по бутылке водки, горилки самого лучшего сорта, с этикеткой и печатью, кристально чистой, как младенческая невинная слеза. И опять уточнение: перед каждым по бутылке выставили на стол, но потом, когда трапеза была окончена и гостей, с поцелуями и объятиями, выпроваживали за порог, то каждому, украдкой, еще и сунули в карман по бутылке, чтобы не скучно было катиться в автобусе до самой гостиницы.

И если насчет курятины было изначально ясно, что ее доставили к пиршеству прямо с колхозной птицефермы, то насчет горилки — а она была отменно вкусна! — тоже могли возникнуть предположения, что она не привозная, не из Одессы, не из Киева, а откуда-нибудь поближе, своего укромного заводика, но это, повторяю, всего лишь предположение.

Уже по возвращении в Москву — так совпало, что сразу по приезде с симпозиума, — я листал популярный в ту пору сатирический журнал «Крокодил» и набрел на рубрику «Нарочно не придумаешь», где приводились всяческие нелепости из окружающего нас быта — безграмотные вывески, двусмысленные объявления, забавные опечатки, — и там, среди прочего, красовался товарный ярлык: «Волосодержатель для волос». Мое внимание привлек не сам тавтологический держатель, а знакомый адрес его производителя: «Колхоз им. Дзержинского, Овидиопольский р-н Одесской области».

Я вырезал ножницами и спрятал в письменный стол этот ярлык на добрую память о своих земляках.

Я и по сей день не знаю, что такое волосодержатель для волос, к какому месту его надобно цеплять.

Но я смею утверждать, что именно там — в колхозе Вячеслава Викторовича Кудрявцева, и в колхозе Макара Анисимовича Посмитного, и в колхозе Кирилла Прокофьевича Орловского — мы имели шанс выжить, и жить по-человечески, и не стыдиться смотреть в глаза друг другу. Но мы этот шанс проворонили.

Впрочем, вернемся к дружескому застолью.

Жареная курица была столь обалденно вкусна, а хлеб домашней выпечки был так душист, а горилка со слезой шла так легко, будто сама по себе, что мы — все, кто был за этим благословенным столом, — очень быстро набили животы по самую завязку и столь же быстро запьянели.

Все по очереди и без очереди вставали и произносили тосты — за добрых хозяев, за дорогих гостей, за страну Суоми, за страну Советов, за Одессу-маму, за прекрасных дам, за подрастающее поколение, тех ребятишек из детсада, который мы только что посетили, за всё хорошее и за то, чтоб дома не журылысь.

К сожалению, я не запомнил всех этих душевных слов и всех этих прекрасных мгновений.

Лишь два эпизода запечатлелись в моей памяти.

Поднялся с рюмкой в руке Мартти Сантавуори, старейшина финской литературы, и сказал:

— Я трижды воевал против Советского Союза. Я участвовал в трех войнах — в восемнадцатом, в тридцать девятом и в сорок первом. Я знаю, что еще одной войны Финляндия не выдержит... Пусть будет мир!

Его словам сочувственно похлопали и охотно выпили за мир, потому что в ту пору нам казалось, что единственным несчастьем для всех нас может быть только война. Мы истово боролись за мир, всенародно подписывали воззвания, призывавшие к миру, мы впитывали пацифистскую идею буквально с пеленок: «Пусть всегда будет солнце...»

Речь Мартти Сантавуори запала в память еще и потому, что ее оттеняла забавная деталь.

Над тем местом, где сидел за столом старый писатель, возвышалась фанерная тумба, драпированная кумачом, на которой стоял бюст Феликса Эдмундовича Дзержинского, что было вполне естественным и даже обязательным для колхоза, носящего его имя.