Пир в Одессе после холеры - Страница 31
Читательский интерес к раритету очевиден: на полях карандашные пометки — «Пушкин отсюда», «досюда».
Прежде всего, меня интересовало, как обозначен в тексте драматической поэмы Уилсона тот персонаж, который в «Пире во время чумы» именуется Председателем.
Итак, у Пушкина:
(Улица. Накрытый стол.
Несколько пирующих мужчин и женщин).
Молодой человек.
Почтенный председатель! Я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня наш общий хохот славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированье
Забыли Джексона. Его здесь кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака — но он успел уже
В холодные подземные жилища...
Хотя красноречивейший язык
Не умолкал еще во прахе гроба,
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак,
Я предлагаю выпить в его память
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем
Как будто б был он жив.
Председатель.
Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в молчанье
Мы выпьем в честь его.
Молодой человек.
Да будет так.
(Все пьют молча.)
Павел, хмурясь от чувства высокой ответственности, легшей на его плечи, синхронно читает строки английского первоисточника. Затем говорит:
— Послушай, дед... Пушкин всё переводит слово в слово. То есть, это даже поразительно, как точно он переводит Уилсона!
Я киваю. Мне не хочется объяснять мальчику, что есть взрослые дяди, которые задались целью набить цену Александру Сергеевичу Пушкину, уверяя, что текст Джона Уилсона был лишь толчком для вдохновения великого русского поэта, а дальше он обо всем поведал «своими словами»... Бойтесь пушкинистов.
Но тут меня осеняет совершенно неожиданная мысль.
— Погоди, погоди!., «...я напомню о человеке, очень нам знакомом...», «Он выбыл первый из круга нашего...» Да ведь это — про Василия Львовича, про дядю!
Внук вежливо молчит.
Однако я готов доказывать и спорить.
Вот Пушкин пишет из Болдина в Петербург, Плетневу: «...Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь, а ты и пиши мою биографию. Бедный дядя Василий! знаешь ли его последние слова?..»
И опять про скучные статьи Катенина.
Так вот каков был еще один мотив, подтолкнувший Пушкина к «Пиру во время чумы». Джексон — этот дядя Василий, ушедший первым.
А кто же у нас Вальсингам?
— Как, говоришь, у него обращаются к председателю застолья?
— Вообще, он фигурирует здесь как Master of Revels, то есть Хозяин Пира. Иногда это переводят как Церемонимейстер.
Меня охватывает уныние. Этого еще не хватало: церемонимейстер... Тьфу,
— Но Молодой человек за столом обращается к нему со словами: I rise to give, most noble President...
— Как?
— ...most noble President...
Я откидываюсь к спинке стула и вздыхаю облегченно. Есть!
— Что? — спрашивает внук.
— ... я был президентом попойки...
— Ты?
— Нет, не я. Пушкин, в Одессе. Он написал Вигелю: «...я был президентом попойки, все перепились и потом поехали по......».
Ну, дальше не обязательно. Но, знаешь, я тоже им был однажды — президентом попойки. И тоже в Одессе... Я тебе еще расскажу об этом.
— Ладно.
Мимо стола, за которым мы штудируем Уилсона, проходит в левый коридор, к уборной, молодой длинноволосый негр в золотых очках. Студент, наверное. В хорошем костюме от Версаче. Дай поносить, как говорят в моей родной Одессе.
— Давай про негра, — говорю я Павлику. — Или негра Пушкин выдумал?
— Нет, не Пушкин. Вот он, видишь: Negro, читается «нигро»... И ремарку из Уилсона Пушкин перевел дословно: «Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею».
— Отлично. Теперь — Луиза...
Павлик едва заметно улыбается: он предполагает, что мой интерес к «Пиру во время чумы» не в последнюю очередь подогрет именем одной из героинь. Именем его бабушки. Да тут вообще все свои.
Луиза в обмороке. Председатель просит Мэри плеснуть ей воды в лицо. И вот, очнувшись, она заговорила.
Луиза (приходя в чувство).
Ужасный демон
Приснился мне: весь черный, белоглазый...
Он звал меня в свою тележку. В ней
Лежали мертвые — и лепетали
Ужасную, неведомую речь...
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?
Молодой человек.
Ну, Луиза,
Развеселись — хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров ничем невозмутимых,
Но знаешь? эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать —
Мы пропустить ее должны!..
Случилось так, что наше посещение Иностранки произошло через два дня после кошмара на Манхэттене.
Во вторник, в конце дня, я пришел домой с литинститутского семинара и, как обычно, включил телек. И первое, что увидел — вальяжный «Боинг», вонзающийся в небоскреб Международного торгового центра. Решил, что показывают очередной фильм катастроф, из тех, что в изобилии настрогал Голливуд. По старой киношной привычке сразу же стал прикидывать масштабы спецсъемок: ну, конечно, огромный макет Нью-Йорка, выполненный с параноидальной тщательностью; ну, конечно, модель «Боинга», будто конфетка, такая гладкая, что хочется лизнуть; впрочем, может быть, применили и какие-то новые компьютерные спецэффекты, каких не было и в помине в мои мосфильмовские времена.
Но через минуту еще один «Боинг» косо, как нож в масло, вошел в стену другой башни. Вспухло облако огня и дыма...
Дают повтор?
Крики ужаса, раздавшиеся за кадром, были так неподдельны и отчаянны, что я вдруг понял: нет, это не кино... но что же?
— Луиза! — позвал я жену.
Она подошла, взглянула... нет, она не упала в обморок, и мне не пришлось ей прыскать воду в лицо. Просто окаменела.
Из окон небоскреба на уровне восьмидесятых этажей выпрыгивали люди. Другие же размахивали белыми тряпками, еще на что-то надеясь.
По улицам Манхэттена, пронзительно голося, мчались кареты скорой помощи.
Первый небоскреб провалился внутрь самого себя, вздымая тучи пыли. Второй перегорал в верхней части.
— Обедать будешь? — спросила жена.
— Да-да, конечно... — заторопился я. — Весь день — на чашке чаю.
Я рубал щи на кухне, краем уха прислушиваясь к возбужденным и растерянным голосам в телевизоре.
Вдруг вспомнились странные разговоры, которые шли два часа назад в институтской аудитории. О том, что автор обсуждаемого рассказа уловил главное в нашей сегодняшней жизни: что который уж год мы живем в аду — в войне, в кровавых бандитских разборках, в нищете, в унижении, в неразберихе, в неприкаянности души — так, будто бы ничего особенного и не происходит, будто бы так и надо жить людям, если они вдруг очутились в аду, — а где он, рай? вы его где-нибудь видели? что, в Америке? ну, разве что в Америке... — мы живем в кромешном аду, как в быту: работаем, учимся, влюбляемся, женимся, рожаем детей, старимся, умираем, — и все это идет заведенным порядком, будто бы так и надо.
Я выслушал студентов и сказал: да-да, вы правы, рассказ именно про это — очень хороший рассказ! — что же касается его мотивов, то давайте вспомним Пушкина, его «Пир во время чумы»: вы помните, как там по городу едет телега, полная трупов, ею правит негр, а чуть поодаль, прямо на улице, за столом пирует честная компания, вздымает чаши, приласкивает женщин, распевает песни во всю глотку...
Так я им все это обсказал.
Затем мы простились до следующего вторника. И разъехались по домам. И включили свои ящики в тот самый момент, когда «Боинги» начали крушить небоскребы.