Пир горой - Страница 6
VI
С отъездом Егора Иваныча и Капитона Титыча в Сибирь в скиту на Увеке потянулись особенно скучные дни. Вообще скитская жизнь не отличалась весельем, а тут уж совсем было тошно. Агния Ефимовна ходила как в воду опущенная. Она теперь придумала новую манеру держать себя с мужем: сядет куда-нибудь в уголок и молчит хоть докуда.
– Агния!.. – взывал слепой, протягивая руки. – Агнюшка… ангелочек…
Единственным ответом служила гробовая тишина. Слепой начинал волноваться и напрасно старался сдерживать себя. Он вставал и начинал обшаривать свою келью, как тень. Агния Ефимовна не шевелилась и только следила за своим мучителем полными ненависти глазами. Она не шевелилась и тогда, когда эти холодные, дрожавшие руки находили ее, схватывали за плечи и тянули к себе.
– Агнюшка, касаточка, отзовись… Вымолви словечушко!
Молчание.
Яков Трофимыч вдруг закипал бешенством и накидывался на жену, как зверь. Она чувствовала, как эти холодные руки впивались в ее шею и начинали ее душить. Раза два она вырывалась из этих рук вся растерзанная и прибегала к матери Анфусе в самом ужасном виде: волосы распущены, платье разорвано, на шее следы душивших пальцев.
– Милушка, полно вам грешить… – уговаривала честная игуменья, качая седой головой. – Статошное ли это дело, штобы в обители такое мирское смятение?
– Ох, тошненько, матушка! – плакалась Агния. – Не пойду я к своему мучителю – и все тут. В обители ведь мы живем, а он неподобного требует. Как-то цельную ночь в сенках простояла, а он цельную ночь искал меня… Видеть его не могу, матушка. Вот как тошно… В пору руки на себя наложить.
– Ах, милушка, какие ты слова говоришь!.. – журила игуменья. – Бог терпеть велел, а ты вот што говоришь-то…
– Было бы для кого терпеть, матушка. Извел он меня, всю душеньку вынул…
Густомесов был для обители находкой, как милостивец и кормилец, и, кроме того, он обещал после смерти оставить скиту половину своего состояния; поэтому честная мать Анфуса употребляла все усилия, чтобы уговорить Агнию и вообще помирить мужа с женой. Было старухе своих скитских дел по горло, а тут еще приходилось идти к Якову Трофимычу и уговаривать его.
– Вот што, милостивец, – говорила игуменья Густомесову, – оставь ты Агнию, не тревожь… Раздоры-то ваши всю обитель смущают. Неподобного требуешь… Забыл, что в обители живешь.
– Задушу я ее, змею! – кричал слепой муж. – Своими руками задушу и отвечать никому не буду…
– Перестань грешить, Яков Трофимыч…
– Я знаю, о ком она думает… Молчит, а сама все о нем думает, о Капитошке. Я-то ведь знаю, все знаю… Извела она меня своим молчанием.
– А ты стерпи… Успокоится баба, – ну, и пойдет все по-старому. Тебя и то бог убил, а ты мирские мысли все думаешь. Будет, погрешил, когда на миру жил… И мне не подобает слушать твои пакостные речи, не для этого обитель ставилась.
Эти строгие внушения сразу смиряли бушевавшего слепца. Он садился к столу, закрывал лицо руками и начинал плакать.
– Грехи надо замаливать, а не о жене думать, – наставительно говорила игуменья.
– Ох, знаю, честная мать… Без тебя знаю!.. Только вот силы не хватает на смирение… Чувствую я, што она тут, Агния, ну и того… Красивая она, молодая, а я грешный человек…
– Тьфу!.. Слушать-то тебя муторно… Ужо вот на поклоны поставлю, тогда узнаешь, как такие слова говорить. Какой на мне чин-то, греховодник?
– Да ведь жена она мне, значит, вся моя, и греха тут нет…
– Тогда выезжай из обители… Все тут разговоры с тобой.
Честная мать знала, что Яков Трофимыч не выедет из скита, – где он найдет такой крепкий досмотр за женой? – и пускала это средство, как самое решительное. Затем ей опять приходилось уговаривать Агнию и вести ее к мужу.
– Ты у меня смотри… – грозила смиренному слепцу старуха. – Чуть што, так я и лестовкой тебя поначалю. Найдем управу… Агния, а ты слушайся мужа. Что бог дал, тем и владай…
Агния молчала, зная, что все пойдет по-старому. Сначала муж будет приставать с жалобными словами, а потом рассвирепеет. Она предпочитала последнее: пусть лучше убьет разом.
Какие ужасные ночи она проводила в своем заточении… и все думала о нем, о Капитоне Титыче. Пробовала отмаливать это наваждение, но и молитва не спасала – не было в ней настоящей молитвы. «Приворожил он меня, присушил», – с тоской думала Агния и приходила в ужас от собственного бессилия. Ничего не могла она с собою сделать и опять начинала думать о сердитых и ласковых глазах Капитона Титыча.
Только и было отдыху Агнии Ефимовне, когда слепой муж укладывался после обеда спать. Хоть один час покойно проспит… К этому времени обыкновенно приходила Аннушка – она тоже едва урывалась от своей скитской работы. Присядут молодые женщины куда-нибудь на крылечко и разговаривают свои разговоры. Стояло уже лето, дни были жаркие – так и томит жаром.
– Купаться просилась у матери, – жаловалась Аннушка, – озеро-то тут и есть, только под гору сбежать… Не пустила. Говорит, угодники-то по пятидесяти годов не обнажали себя, а ты выдумала, озорница, плоть свою тешить.
– Им все нельзя, старухам… – вздыхала Агния. – Чужой век изживают. Я-то привязана к мужу, как цепной пес, а ты-то с чего изводишься в скиту? Кабы я была на твоем месте, так…
– А тятенька?..
Агния только улыбалась. Что такое тятенька? Он тоже старик, а молодым когда был, так по-молодому и думал. Девица – вольный человек, пока не запоручила свою голову.
Они вместе гуляли по скитскому двору, когда надоедало торчать на крылечке. Любимым местом Агнии была «стенка».
– Аннушка, пойдем на «стенку»?
– А игуменья увидит? Да и Яков Трофимыч тебя хватится…
– Пусть хватается, постылый… Час – да мой!
«Стенка» была у самых ворот. Скитские сестры, прежде чем отворить крышку, выглядывали сверху из-за тына, причем подставлялась деревянная лесенка. Из-за тына можно было видеть и озеро Увек и громадное селение. Сестра-вратарь обыкновенно не пускала на «стенку» и сердилась, но Агния умела ее уластить. Аннушка только дивилась, откуда у Агнии такие слова берутся.
– Ох, снимете вы с меня голову, – ворчала старуха-вратарь. – Ужо, того гляди, проснется честная мать…
– Мы только чуточку поглядим, – говорила Агния. – Ведь мы не скитские сестры, а мирские… Нечего с нас взять.
Агния и Аннушка вместе взбирались на лесенку и любовались «миром». Боже, как там хорошо!.. И сколько там вольного народа живет! И всем-то весело, всем хорошо! Бледное лицо Агнии покрывалось тонким румянцем, и Аннушка каждый раз любовалась ею: писаная красавица эта Агнюшка!
– Вот взять соскочить с тыну – только и видели… – говорила Агния, заглядывая через тын. – И ушла бы, кабы не своя неволя… Ты думаешь, меня Яков Трофимыч связал?..
У Агнии глаза начинали блестеть, грудь поднималась высоко – вся она была огонь и движение. Странно, что Аннушка каждый раз чувствовала себя как-то неприятно и точно начинала ее бояться. Что было на уме у Агнии? Чему она смеется? Агния в эти минуты действительно ненавидела Аннушку, глухо и нехорошо ненавидела. Ей даже хотелось столкнуть ее с тына. Раз Агния, глядя на Увек, проговорила задумчиво:
– Знаешь, Аннушка, я тебе расскажу твою судьбу…
– Не надо, Агния. Я не люблю… Это грешно… судьбу угадывать.
– А я все-таки скажу… Я все знаю, что будет. Ты вот сидишь в скиту, как птица в клетке, а суженый-ряженый ходит ветром в поле. Далеко залетел ясный сокол, а думки-то все в скиту. Сколько ни побродит он по горам да по болотам, а сюда вернется, и сейчас к красной девице. Я сон такой видела… Богатство они найдут… много золота… Уехали бедные, приедут богатые. Не чует души в своей дочери Егор Иваныч, а ничего не поделаешь: придется расстаться.
– Будет, Агния… – умоляла Аннушка. – Нехорошо.
– Нет, ты слушай сон-то… Вернется ясный сокол, разобьет клетку и увезет птичку на вольную волюшку… Миловать ее будет, целовать, обнимать…
Говоря последние слова, Агния все больше и больше наклонялась к Аннушке, к самому лицу, так что та чувствовала ее горячее дыхание. А какие были глаза у Агнии в эту минуту – так и смотрят прямо в душу! Аннушка вся дрожала, не смея шевельнуться.