Петрушка на балу - Страница 13

Дома все уже спали. Валентин прошел в свою комнату, извлек из кармана две записки Макарова и, повертев их в руке, бросил на письменный стол. Затем, раздевшись до трусов, отправился в душ. Вернувшись, он застал у себя сестру. В ночной рубашке Ольга сидела на тахте и при свете бра читала пресловутые записки.

– Это что еще такое?! – рявкнул Валентин. – Ну-ка, брысь!

– Не ори, предков разбудишь, – прошипела девочка. – Киселем ты был, киселем останешься.

– Ах ты задница с ушами… – задохнулся от возмущения старший брат. – Вали отсюда, пока не огребла.

Ольга не шелохнулась.

– Там был Макаров, да? Так и знала, так и знала…

– Что ты знала?! Спать иди!

– Ага, щас! Тут меры принимать надо!

Валентин прыснул. Злость его улеглась.

– Какие меры, козявка нахальная?

Чуть подумав, Ольга скомкала записки.

– О’кей, поступаю в балетное училище.

Валентин не рассмеялся, так как хорошо знал свою сестру.

– Тебе уже двенадцать, – заметил он рассудительно. – Для балета ты старуха. Угомонись.

Поднявшись с тахты, Ольга пошла к двери и на пороге обернулась. Сквозь ночную рубашку проступала ее угловатая фигурка.

– В балете я буду лучшей, – отчеканила девочка. – Валька, ты меня знаешь.

Валентин обалдело присел на тахту.

                                     * * *

– Оль, не размазывай кашу по стенке, – поморщился капитан Хомяков. – Если, по-твоему, подожгла она… Завязывай с психологией, доказательства давай.

Ольга теребила красный бант на шее.

– Я этого не утверждаю, Виталик. Утверждать – прерогатива твоя. А собирать доказательства – твоя работа.

Хомяков изобразил улыбочку.

– Вот, значит, ты какая? То мы напарники, то сразу табачок врозь.

У Ольги улыбка вышла натуральней.

– Про табачок не напоминай: до того курить охота… Не обижайся, Виталь. Нужна моя помощь – нет вопросов. В рамках моей компетенции, разумеется.

– За рамки не переступлю. – Хомяков ткнул авторучкой в блокнот. – Во сколько Екатерина Макарова ушла из театра? Хоть приблизительно.

– На часы, представь, я не смотрела. А какая разница?

– Здрасьте-пожалуйста! Ушла она, допустим в час дня, а пожар начался в четыре. Оль, не включай дурочку.

Ольга нахмурила брови.

– Во-первых, пожар могли заметить не сразу…

– Если б не сразу, там бы все сгорело к едрене-фене.

– А во-вторых, большой разницы во времени, конечно же, не было. Между ее уходом и пожаром прошло, примерно…

В кармане Хомякова зазвонил мобильник. Достав его, капитан отозвался:

– Ну что там, Аркадий?.. Во, блин! А без меня никак?!.. Послать их, что ли не способен?!.. Ладно, еду… Еду, говорю! Успокойся! – Хомяков сунул мобильник в карман, а блокнот – в папку. – Время ухода, значит, ты не запомнила. Плохо, напарник. Как говорит наш следак, «пирожок с хреном».

– И что же делать?

Хомяков встал с кресла.

– Опросить других свидетелей.

– Вот и опроси, радость моя.

– Обязательно. Почему, кстати, ее ресторан называется «Ностальгия»?

Ольга пожала плечами.

– Полет фантазии.

– Ясно. И этого не знаешь. – Хомяков шагнул к выходу. – Будь внимательна, солнце мое.

Оказавшись за дверью, он услыхал:

– Эй, мент! Не сутулься!

Хомяков с усмешкой расправил плечи.

На следующее утро он был вызван на ковер. Осипшим баритоном майор Ковальчук разъяснил ему доходчиво, где он, майор, видал «гребаный этот балет вместе с долбаной прокуратурой». Потому что, если он, капитан Хомяков, вместо ограбления ювелирного будет «увлекаться траханьем клопа», то оного капитана живо командируют «в заблеванный сортир подтирать бомжам задницы». Щекастый усатый майор показательно громыхал пятерней по столу.

Хомяков нынче был в костюме, при галстуке и в демисезонном пальто, за что походя заслужил звание «гнилого фраера и сачка». Солнце с опаской заглядывало в форточку милицейского кабинета, упоительно пахло весной. В профиль к бушующему начальству Виталий апатично сидел на стуле: он слыхивал и не такое.

Майор наконец, как обычно, сбавил обороты, и цвет лица его из свекольного сделался морковным.

– Что молчишь?! – пророкотал он. – Крыть нечем?!

Хомяков столь же апатично снял телефонную трубку и протянул шефу.

– Давайте, звоните.

– Кому? Э-э… куда?

– В долбаную прокуратуру насчет гребаного балета. Тюняев, конечно, отнесется к вам с пониманием.

Лицо майора Ковальчука из морковного стало сливочным, с легким клубничным оттенком.

– Ты че, Виталь… э-э… подставить меня вздумал?

Хомяков глянул на него исподлобья.

– Примите решение, Григорий Ильич. Скажете послать их подальше – пошлю. Мое дело маленькое: брошу силы на ювелирный.

Майор Ковальчук, что называется, сопел в две дырочки.

– Ты вот что… э-э… не пори горячку. – Он отобрал у Хомякова трубку и шмякнул на рычаг. – И то, и это успевай, ясно? Шустрей крутись, такова гребаная жизнь.

Хомяков спрятал усмешку.

– Что считать приоритетом?

Майор заерзал на стуле.

– Слышь, Виталь… э-э… за горло меня не бери, ладно? Прикинь по ситуации.

– Что считать приоритетом, Григорий Ильич?

Майор вновь громыхнул пятерней по столу.

– Балет! Мать вашу за ногу…

Хомяков встал и козырнул.

– Слушаюсь! – И, не спросив разрешения, пошел к двери.

За спиной раздался окрик:

– Но ювелирный тоже! Виталь, не будь гадом!

Хомяков обернулся.

– Расслабьтесь, Григорий Ильич. Прикину по ситуации. – Прикрывая за собой дверь, он услыхал почти умиротворенное: «Расслабишься тут, мать вашу…»

В отделении у Хомякова был кабинет. Вернее, закуток со столом, тремя стульями и кактусом на подоконнике, На столе, конечно же, стоял телефон, заклеенный скотчем. В комнатенке этой Виталия ждала его следственная группа по ограблению ювелирного магазина: Аркадий Локотков и Алим Гафуров – оба лейтенанты, оба в милицейской форме. Курить в своем кабинете Хомяков запрещал категорически, поэтому «группа» проявляла нетерпение – можно сказать, нервничала.

– Ну как, пронесло? – осведомился Локотков, добродушный детина с казацким чубом.

– Проносит в сортире, – буркнул Виталий, присев на край стола. – А у нас это накачкой называется. Короче, работаем, как договорились: вы тут, я там. Все держу под контролем. Закончу с пожаром – переключусь на ювелирный полностью. Если вы без меня не дожмете.

– Шутка, да? – уточнил лейтенант Гафуров. Он был строен, смугл и носил аристократические усики. – Сколько собираешься там копаться?

– Ну, блин, Алим!.. Еще вопросы имеются?

– Где пальтишко отхватил? – полюбопытствовал лейтенант Локотков.

Виталий двинулся к двери.

– Места надо знать. – В коридоре он объявил следовавшей за ним «группе»: – Потолкуем с Чижом: что-то он крутит. И подскочим в ювелирный. Потом вы прошвырнетесь по «точкам», а я рвану в «Балбес».

Лейтенанты переглянулись.

– Опять, значит? – проворчал Аркадий. – Кому пахать, а кому на танцульки.

Ответом Хомяков его не удостоил. Они шагали по коридору отделения милиции, и после напряженного молчания Алим Гафуров поинтересовался:

– Слушай, почему «Балбес»? Юмор такой, да?

Хомяков пожал плечами.

– Спрошу. Не до того было.

Полдня он прокрутился по делу об ограблении. Ощутимых успехов, увы, было негусто – сплошная рутина. Лишь около трех часов, подъезжая в стареньком «фольксвагене» к театру, Хомяков получил на мобильник сообщение: на одной из «точек» всплыло бриллиантовое колье из ювелирного. Это было уже кое-что. У входа в театр Виталий по телефону распорядился отдать колье на экспертизу.

Дверь в танцзал была приоткрыта, неслись звуки «Аргентинского танго». Хомяков заглянул.

Вся труппа в черных трико, включая балетмейстера и красавчика-продюсера (последний, разумеется, был в костюме), сидела на скамье в качестве зрителей. А две новые пары – одна совсем юная, другая постарше – в бальных нарядах это самое танго танцевали. И, на взгляд капитана Хомякова, танцевали отлично. Балетмейстер, однако, подошел к магнитофону, выключил его, перемотал пленку – и полилась мелодия «Венского вальса». Бальные пары стали танцевать вальс. Мягко и уверенно вели мужчины своих дам, платья которых элегантно развевались. И, стоя в дверях, Хомяков ощутил вдруг, что эти танцульки, черт побери, его захватывают. Он даже головой тряхнул, прогоняя наваждение: надо было работать. Но Виталий, не найдя в себе решимости испортить вальс, стал дожидаться его окончания. Однако продюсер заметил Хомякова, поднялся со скамьи и с хмурым видом двинулся к двери.