Петрушка – душа скоморошья
(Бывальщина) - Страница 22

Слышно было, как ковш, переходя из рук в руки, движется через яму в угол, к вору.

— Не разлей…

— Не расплёскивай…

— Да не тут ручка, не тут, бестолочь…

Ковш дошёл до вора. Тот, крякнув от удовольствия, выпил его и заснул.

— Дайте ковш-то назад, — сказал Кострюк, — не гоже вещи пропадать…

— В яме не потеряется, чай, тут не океан-море, — пробормотал чей-то сонный голос.

Однако ковш пришёл назад, и Кострюк долго ворочался, пока спрятал его куда-то.

Снова стало тихо. Петруха прикорнул к тёплому боку Ерёмы и заснул.

…Утром в яме посветлело. Стало видно даже колоду в углу.

Постепенно просыпались арестанты.

Проснулся и вор. Он с хрустом потянулся, хотел сказать что-то, раскрыл рот, но вместо молодого звонкого голоса послышалось старческое шамканье. Вор опять раскрыл рот, и в яме раздался сиплый хрип.

Скоморохи равнодушно, безо всякого интереса смотрели на вора.

Тот сипел, как охрипший гусак.

Наконец разобрали: он спрашивал, что с ним.

— Потерял ты, вор, голос свой на всю жизнь, — вздохнул Кострюк. — С ватаги нашей, со всего скоморошества мы позор сняли, а с тобой, как с вором, ужо воевода сочтётся…

— Зелья дали ночью! — прохрипел вор. — Погубители!

Он забился над колодой, пытаясь вырвать цепь, потом ослаб и только тихо, по-змеиному, шипел да дёргал ногами.

— Не быть тебе больше скоморохом, — спокойно сказал Ерёма. — Нам грязных рук не надобно…

Обитатели ямы жили, как кроты: почти без света, среди мокрых осклизлых земляных стен. Спали, сидели, ели — на земле.

Ежедневно выводили двоих арестантов, скованных друг с другом, — это называлось ходить «в связке», — на волю.

В сопровождении стражников они бродили по рынку, выпрашивая милостыню.

Содержания, то есть еды, сидящим в яме не полагалось.

У кого в городе имелись родственники или знакомые, тому приносили хлеб, лук, яйца, жбан кваса. А «чужаков», чтобы не умерли от голода, стража выводила на вольный воздух — авось соберут среди торговцев и прохожих малую толику на пропитание.

Большую часть милостыни стражники отбирали себе, на остатки покупали еду на всю яму.

В первый день ходили табачный торговец и безголосый вор.

Вернулись с руганью: полон рынок убогих и нищих, разве кого кандалами разжалобишь?

Потом воры и табачник исчезли из ямы: торговец, видно, откупился от ждущих его кнутов, а воров увели на правёж и назад не вернули.

Для Петрухи яма нежданно-негаданно обернулась радостью: Кострюк и Ерёма взялись научить Петруху кукольной премудрости.

Опытные скоморохи обычно занимались в ватагах всем. Играли на бубнах, гудках, домрах и гуслях, плясали, пели, баяли сказки; если нужда была, могли и с медведем управиться и затею новую придумать.

Реже всего в ватагах попадались кукольники. Кукольник должен был быть умелым сказителем-бахарем, руки иметь ловкие да хозяйство с собой иметь немалое — куклы.

Чаще всего кукольники ходили вместе с музыкантами и медведем — тогда скомороху-кукольнику было легче: ватага и без него могла зрителя занять, развеселить.

Но если кукольник выступал один, то и спрос с него был великий — тут уж на товарищей не надейся, сам за себя отвечай!

Кострюк и Ерёма в кукольных комедиях смыслили немало, как, впрочем, и во всех прочих скоморошьих делах.

Кострюк, как старший, держался с достоинством.

Ерёма же даже в обычной жизни вёл себя, как во время представления, — так же мельтешил, любил хлопать себя, как курица крыльями, руками по бокам, ноги у него ходуном ходили. Только в очень серьёзных случаях — к примеру, во время суда ватаги над вором — Ерёма вдруг обретал спокойствие и вёл себя уверенно и достойно.

Ерёма оказался из всех обитателей ямы самым суеверным человеком. По любому поводу он непременно отыскивал какую-нибудь примету. Утром, просыпаясь, Ерёма говорил:

— Видел сон полночный…

Петруха уже знал от него, что сны утренние и вечерние — не в счёт, они никогда не сбываются. Вот полночные — это другое дело.

— А как же определить: вечерний он, утренний или полночный? — спрашивал Петруха.

— Полночный самый отчётливый, — охотно разъяснял Ерёма, — каждую былиночку в нём помнишь… Так вот, видел я, родимые, будто мне сегодня в связке с Петрушкой идти на торжище милостыню просить. И к нам пристала собачка беленькая… Верное слово: ежели приснится белый пёс — всё в точности сбудется…

Раскрывалась крышка ямы, и круглое, как сковорода, лицо стражника нависало над ямой.

— Вот и наше солнышко взошло, охо-хо! — вздыхал Кострюк.

— Проснулись, бесовское отродье? А ну, ты и… ты… в связку! — приказывал стражник, тыча пальцем на хромого старика нищего и здоровенного парня, притворявшегося неизвестно почему глухонемым.

— Видно, сон-то был не полночным, а утренним, — сочувствовал Ерёме Петруха.

Ерёма охотно соглашался:

— Спутал я… Охо-хо, старость не радость. Ты с моё снов-то посмотри — не так ещё путать будешь…

Стоило Ерёме в ковше с водой увидеть комочек глины, упавшей со стены, как он кричал:

— Люди добрые! Нынче с полной сумой наши милостивцы придут с базара! Как крест свят — верная примета! Ох и поедим!

Но связка возвращалась с пустыми почти руками, и Ерёма только в затылке скрёб:

— Что ты скажешь… Така верная примета!

Это ничуть не мешало ему через несколько мгновений предсказывать ещё какое-нибудь событие, которое точно так же не сбывалось.

Скоморохи, как узнал Петруха, шли к князю Шуйскому, чтобы стать «оседлыми». Оседлыми назывались те скоморохи, которые прекращали бродить по Руси, обзаводились хозяйством, оседали на жительство в каком-нибудь городе.

— Бают, что князь Шуйский вокруг себя много ватаг собрал, землю дал, целую слободу для скоморохов построил, — мечтательно говорил Кострюк. — Хватит нам бродяжничать, ноги уже притомились, годы не те…

Ерёма его поддерживал:

— Нужда ходит, нужда бродит, нужда песенки поёт! Лапти рваные, кошель пустой, а в голове волос седой. Оседлым легче жить: призовёт князь — распотешим его, не призовёт — лежи на печи… А то в эту зиму нагоревался я — вспомнить страшно! Перед масленицей брюхо подвело, ложись и помирай. Кем только не побывал! Пиво варить нанялся в питейный дом. Дымоходы перекладывал. Каталем был… Горы ледяные, потешные, в городе Колядце обкатывал. Когда гости придут, накат на горах должен быть с блеском, с шелестом. Вот купец и нанимает каталя, чтоб чужой спиной лоск на лёд наводить. Подрядился я за две стопы блинов в день да братину браги.

— Зато сколько раз покатались! — мечтательно молвил Петруха.

— Тебе бы так! — вздохнул Ерёма. — Я за ночь до масленой так уже укатался, что качу на санках вниз да прямо на них и засыпаю. Три раза опрокидывался. Как руки-ноги целы остались — сам удивляюсь… Лаять к лабазникам нанимался. Ей-богу, не брешу! Собак-то во дворах хватало. А бились со мною об заклад хозяева: кто лучше лаять умеет — я или собака. Всегда верх мой был. Хозяйская-то собака сытая, ленивая, её каждый день кормят, а я с голодухи лай поднимал отчаянный. Да, нужда лает, нужда скачет, нужда песенки поёт!.. Но и кормили меня потом зато по-собачьи, до отвала… Хорошо жил!

— А ну, кто кого перелает! — предлагал Петруха, начинал лаять, и яма наполнялась азартным собачьим тявканьем и смехом. Первое время стражники пугались, искали собак, но потом привыкли и уже не обращали внимания ни на лай, ни на хрюканье, ни на птичье пение, доносящиеся из ямы.

— На масленой мы с Ерёмой два раза в яме побывали, — вздыхал Кострюк. — Потом великий пост… Всё, что заработали, прахом пошло. Теперь опять яма…

— Вот осядем у князя в слободе, — мечтательно произносил Ерёма, — тогда повеселимся! У меня верная примета есть…