Пётр Первый - проклятый император - Страница 76

Говоря откровенно, перспектива Василия Голицына на престоле лично меня радует как–то больше, чем ковыряющий в носу Иван, и это дело не только эстетического вкуса. Ведь не только Пётр мог сыграть роль губителя страны, тут нет слов. В конце концов, его племянница Анна Ивановна ничуть не хуже Петра разрушала все, до чего была в силах дотянуться.

Так что дело не в приятной внешности и даже не в бытовых привычках личностей, занимающих престол. Задача скорее в том, чтобы на престоле не оказался человек, способный увести страну с уже выбранного пути. А для этого в конце XVII века, помимо Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, годятся только Софья и Голицын…

Смоделируем два возможных варианта: в первом из них после смерти Ивана в 1697 году на престол встает одна из «Ивановн», но фактически правит по–прежнему Софья.

Во втором после смерти отца «Ивановны» на престол не садятся — например, если они к тому времени выходят замуж (не обязательно за иностранных принцев). Тогда «верховная правительница» венчается на царство как царица. А если Голицын приходит к выводу, что Москва стоит развода, смена династии неизбежна.

И уж конечно, Софья–правительница, Софья — любимая жена могла прожить гораздо дольше, чем протянула она в каменной келье монастыря (до 1704 года).

Во всех этих вариантах продолжается та политическая линия, которую начали Романовы ещё в 1620–е годы. Какой же могла стать Россия при последовательном продолжении этой линии?

Во–первых, это, конечно же, завершение русской модернизации. Не внешней европеизации дворянства при сохранении рабства всех остальных, а последовательного совершенствования управления, расширения зоны свободы для всего народа. Служилые, конечно, окончательно становятся обычной европейской армией, зауряднейшим европейским чиновничеством (как в Швеции или в Германии). Министерства вполне могут и дальше называться приказами, а некоторые рода войск — стрельцами: это ведь ничего не меняет.

Точно так же и страна остается, скорее всего, разделена на уделы, или, скажем, появляются ещё и воеводства (как в современной Польше). Но управление уделами и воеводствами все больше передается «на места», идет нормальнейшая децентрализация управления.

Так же и с названием страны. Вряд ли Софья захотела бы назвать страну «империей». Московия, Татария, Тартария… Да, это уже отжило своё. Тем более присоединение Малороссии, претензии на Галицию заставляли говорить о стране, управляемой Романовыми, как обо всей России… Ну и назвали бы страну Россией, без амбиций стать новым Римом и не пугая соседей.

Скорее всего, европеизация служилого сословия произошла бы даже быстрее, чем в нашей реальности, при Петре и после Петра. Очень может быть, сохранился бы навсегда или, по крайней мере, надолго сохранился бы обычай раздельного участия мужчин и женщин на пирах, хождения в гости не парами, а супругов по отдельности, мужчин к мужчинам, женщин — к женщинам. Ну и что?

В современной Индии, даже если приезжают и собираются семейные пары, всё равно мужчины и женщины образуют разные, почти не смешивающиеся группы. Это «почему–то» не мешает индусским физикам получать Нобелевские премии, а индусским предпринимателям заваливать мир тканями, посудой и металлическими изделиями.

Точно так же и в России вполне могли сохраняться свои, местные обычаи; те самые «добрые нравы», об утрате которых скорбел князь Щербатов. Никому ведь и ничему не мешали все милые народные обычаи, сметенные волной поверхностной, чисто внешней европеизации. Россия вполне могла модернизироваться, становиться боле индустриальной и более буржуазной страной, сохраняя их в полноте или почти в полноте.

Очень может быть, семейные кланы перестали бы решать судьбу своих молодых членов даже раньше, чем в нашей реальности. Не в конце, а в середине XVIII века — при полном сохранении всех народных обычаев и традиций.

После Петра модернизация шла на 90% в среде дворянства, а весь остальной народ был только подножием этого элитного процесса. Все черты по сути, а не по форме сближавшие народную среду с европейским миром, были уничтожены Петром и преемниками Петра.

В «России Софьи», на севере, свободное крестьянство всё больше становится слоем свободных бюргеров, по образцу даже не Германии, а стран Скандинавии. Они носят бороды, косоворотки и сарафаны (точно так же, как шотландцы — мужские юбки–килты), но это нисколько не мешает им быть свободными гражданами, вольно владеющими собственностью и строящими собственную жизнь по своим понятиям и традициям. А европейский путь развития именно в этом ведь и состоит.

Ещё более буржуазные традиции складываются на Волге, где крепостное право было слабо, а отношения вольного найма — обычнейшим делом. Тут феодальный уклад уходит в прошлое очень легко и быстро, уже к началу XVIII столетия. Даже на основной территории Великороссии все в большей степени укрепляются города, обзаводятся не фиктивными, на бумаге, а самыми реальными правами. Ведь промышленность и торговля развиваются на основе договоров, вольного найма, свободного движения капиталов, товаров и рабочей силы. Очень возможно, что возникают и «кумпанства» — опять же не фиктивные, в духе Петра, а совершенно реальные. Но более вероятно, что объединять капиталы будут не анонимно, в виде акционерных обществ, а складывая капиталы семейных фирм (как это делали купцы в Персии, Японии и Китае). Такая форма менее подвижна, чем акционерный капитал, менее динамична, нет слов. Скорее всего, когда–нибудь и биржи бы начали строить (как построили в Петербурге в начале XIX века), но был бы какой–то период до бирж, когда купцам были бы удобнее семейно–дружеские «кумпанства».

При выдерживании «линии Софьи» Архангельск, Холмогоры, Астрахань скоро становятся богатейшими городами и начинают или заимствовать магдебургское право в Речи Посполитой, либо создают собственные варианты городского права.

Государство все больше выходит из управления хозяйственной жизнью, и даже города Великороссии начинают управляться по–другому. Да, в этих городах нет ратуши, а выборный голова так и называется «головой», а не мэром. Точно так же выборный совет города называется советом или думой, а не магистратом. Но посадские все больше напоминают европейских горожан, потому что живут в мире рыночной экономики и потому что государство практически не вмешивается в хозяйственную и в общественную жизнь.

До сих пор речь шла о том, что могло быть, если бы не было петровского погрома, а все шло бы по–старому — в 1690–х, 1700 годах так же, как и в 1670—1680–е…

А ведь была ещё идея реформы Голицына… Стоило провести эту реформу (за которую стояла армия Федора Алексеевича и значительная часть служилого сословия), и к началу же XVIII века России предстояло стать страной, где уже не четверть населения была неслужилой и нетяглой, а большая часть населения.

Общество в такой «России Голицына» устроено было бы почти так же, как в Пруссии или в Мекленбурге — то есть в восточных германских землях.

Реформа Голицына стала бы концом крепостного права в России. Что значит, во–первых, колоссальный толчок экономическому и общественному развитию. Ведь вольные крестьяне будут внедрять новые культуры, придумывать новые способы обработки земли, создавать предприятия по переработке своей продукции, отходить на различные промыслы…

А во–вторых, в России никогда не сложилось бы крепостного права в тех ужасных формах, которые сложились ко времени Екатерины II. Не будет утопленных новорожденных младенцев и борзых щенков у женской груди, не будет посаженных на цепь и запоротых насмерть, не будет шеренги невест и женихов, строем идущих в церковь. Не будет этого ни в русской истории, ни в психологии народа.

И если уж мы о народной психологии — пусть не сразу, но вольный русский крестьянин, свободный посадский человек, защищенный от произвола и законами, и своим, пусть относительным, но все же благополучием, неизбежно станет не «холопом», а «господином». Ведь и во Франции далеко не все были магнатами и владетельными князьями, но любой мужик в самой жалкой и забитой деревне был «месье», а его жена была «мадам».