Пётр и Павел. 1957 год - Страница 50
Никаких признаков гостиницы в обозримом пространстве видно не было…
Грузин ничего не ответил. С удивительной для такого полного человека лёгкостью вылез из машины и, подхватив чемодан своего пассажира, коротко бросил на ходу.
– За мной, генацвале!..
Они вошли в арку безликого жилого дома ещё довоенной постройки и, повернув налево, направились к угловому подъезду, над дверью которого висела зелёная с золотом вывеска: "Гостиница Московского военного округа".
– Без вашей помощи я бы её ни за что не нашёл, – облегчённо вздохнул Павел Петрович.
– Маскировка. Важный стратегический объект, – очень серьёзно сказал грузин и распахнул массивную дверь. – Прошу!..
За столиком дежурного администратора сидела молодящаяся перегидрольная блондинка неопределённого возраста с вызывающе ярким маникюром на коротеньких пальчиках. Она с жадным интересом разглядывал журнал, на обложке которого можно было прочитать: "Rigas modes".
– Принимай гостей, Лариса Михайловна! – Автандил припал к пухленькой ручке и, громко чмокнув, зашептал на ухо. – Я тебе такого жениха привёз! Закачаешься!..
– Автандил!.. Как тебе не стыдно?.. Тоже мне… скажешь такое!.. – она изящно, как ей, вероятно, казалось, повела головкой и вскинула на своего будущего постояльца густо накрашенные чёрные ресницы. Как много обещал вспыхнувший из-под этих ресниц взгляд её карих глаз!.. Без особого труда можно было догадаться, что она не замужем и отставные военные – её слабость. – Это он всегда так шутит. Не обращайте внимания, товарищ…
– Троицкий, – представился Павел Петрович и протянул ей свой военный билет и предписание, выданное бойким капитаном в самом "райском" месте на этой грешной земле.
Лариса Михайловна опять повела кругленькой головкой, опять кокетливо улыбнулась и, взяв документы, грациозно раскрыла толстенную амбарную книгу, лежащую перед ней на столе.
– Ты тут располагайся, генацвале. Помойся, отдохни с дороги… У меня смена до четырёх. В семнадцать ноль-ноль я, как штык, буду здесь. Поедем кататься, я тебе Москву покажу. Ты сколько лет в нашей столице не был?
– Девятнадцать.
– Ничего себе! – Автандил даже присвистнул. – Значит, будет, что показать! – и, не дожидаясь согласия или возражений, пошёл к выходу. – Лариса! Смотри у меня, будь поласковей с товарищем.
Хлопнула тяжёлая дверь.
Лариса Михайловна вздрогнула и испуганно посмотрела на своего гостя.
– Товарищ генерал?!.. – в голосе её прозвучало и удивление, и восхищение, и восторг.
– Бывший, – уточнил Павел Петрович. – А сейчас, обыкновенный пенсионер.
– Обыкновенный?! – подобное заявление возмутило дежурного администратора до глубины души. – Вы отставной! Неужели не ощущаете разницы?!.. Ах!.. Если бы все пенсионеры у нас были такими… – она не договорила, но интонация её содержала в себе столько высокого и глубокого смысла, что отставной генерал внутренне съёжился. – Я вас в полулюксе поселю. Люксов у нас вообще нет. Новую гостиницу одиннадцать лет всё строят, а когда достроят, наверное, даже сам министр обороны не знает. Ваш номер – второй. Анкету можете позднее заполнить. Я сегодня в ночь работаю, так что мы с вами все необходимые формальности успеем ещё оформить…
Ресницы опять вскинулись вверх, и карие глаза подёрнулись влажной поволокой. О!.. Как много они обещали!..
– Я вас провожу, товарищ генерал.
Призывно покачивая бёдрами на ходу и оглушительно громко стуча высоченными каблуками по мраморным ступеням лестницы, она повела свою жертву на второй этаж.
Полулюкс оказался обыкновенной комнатой с нишей, в которой стояла роскошная двуспальная кровать, а в углу, слева от входа, висело на стене овальное зеркало, и белел умывальник.
– Туалет направо по коридору, а душ, к сожалению, на первом этаже. Захотите помыться, ключик у меня. Располагайтесь! – и она тихонько прикрыла за собой дверь, одарив высокого гостя на прощанье многообещающей улыбкой…
Павел Петрович скинул пальто прямо на кровать и подошёл к окну. Окно выходило во внутренний двор, и вид из него открывался, прямо скажем, не очень весёлый: ни жалкого деревца, ни какого-нибудь завалящего кустика. Всё пространство двора залито скучным серым асфальтом, сквозь который и травинки не пробиться. Лишь из-за высокой кирпичной ограды соседнего дома торчали голые ветви деревьев парка ЦДКА.
Как давно это было!
Совсем в другой жизни!
Все долгие годы своего заточения он запретил себе думать о прошлом, запретил вспоминать, потому что знал: дай только волю фантазии, позволь сознанию окунуться в сладкие воспоминания о былом счастье, и… Конец! Ты потеряешь ощущение реальности и, шаг за шагом, приблизишь себя к тому порогу, за которым начинается самое страшное – отчаянье. И, в конце концов, невероятным усилием воли он заставил себя избавиться от прошлого. Забыть, не забываясь. Словно ничего, кроме глухих стен камеры и "колючки", не было в его жизни вовсе.
Но сейчас… Сейчас уже не надо бежать от воспоминаний. Они не страшат более грядущим безумием.
Духовой оркестр в эстрадной раковине парка ЦДКА заиграл "Амурские волны", а на песчаные дорожки аллей легли кружевные тени цветущих лип. И на ресторанной веранде тёплый июньский ветерок легонько шевелил прозрачные тюлевые занавески, и мельхиоровые приборы слабо позвякивали среди негромкого людского гомона, а в хрустальных бокалах искрилось холодное шампанское, и смеющиеся глаза Зиночки смотрели на него из-под выбившейся пряди светлых волос радостно и лукаво.
Как они любили друг друга!.. Как они были счастливы!..
Слёзы сами, без спросу, потекли по его щекам.
"Слезами душа умывается". Он вспомнил эти слова отца Серафима и заплакал сладко, не таясь, с благодарностью принимая эту великую милость Господню – освобождение от душевных пут, что связывали его волю с самого момента ареста. Он плакал впервые за последние девятнадцать лет и не стыдился своей слабости, не прятал её под маской холодной иронии или мужественной простоты. Он отдавался охватившему его чувству легко и свободно, и гнетущая боль, с которой он так сроднился за эти годы, стала понемногу утихать, пока не отпустила его совсем.
Когда в семнадцать ноль-ноль лучший знаток Москвы Автандил Гамреклидзе осторожно постучал в дверь полулюкса под номером два, Павел Петрович Троицкий, подтянутый, свежевыбритый, терпко пахнущий любимым одеколоном "Шипр", уже ждал его.
– Вы меня извините, товарищ генерал, мне Лариса только что сказала, какое у вас звание, – и выражение лица, и даже грузная фигура его излучали невероятное почтение. – Я бы, например, никогда не подумал… А вы… Такой большой человек!.. И такой скромный!.. Честное слово!..
– И далось же вам моё мифическое генеральство! – поморщился Павел Петрович. – Ну, а если бы я ефрейтором был, неужели бы меньшего уважения заслуживал?
– Ни в коем случае! – сразу возразил грузин. – Ни в коем случае!.. Но, что ни говори…те, а генерал – это… генерал! – и многозначительно поднял вверх указательный палец. – Не я звания придумал, не мне их отменять.
– Меня зовут Павел, – не слушая его продолжил Троицкий. – Но, поскольку я значительно старше вас, можете звать меня Павел Петрович. И прошу, заклинаю вас, забудьте о чинах!
И вдруг шальная мысль пришла генералу в голову.
– Вы христианин?
– Я грузин, – с достоинством ответил Автандил. – А среди грузин я ещё не встречал вероотступников.
– И я христианин, – с не меньшим достоинством сказал Павел Петрович. – Значит, перед Господом нашим мы с вами братья. Согласны?
– Так точно, товарищ… Павел Петрович, – Гамреклидзе расплылся в улыбке. – Позвольте только перед выездом домой позвонить? Очень нужно, честное слово.
Троицкий кивнул и грузин почти сорвал с рычага трубку. Потом что-то темпераментно, очень горячо говорил по-грузински. В конце короткого разговора издал горловой утробный звук, означавший, по-видимому, наивысшую степень удовлетворения, бросил трубку на рычаг и обернулся к Павлу Петровичу. Глаза его светились самым настоящим счастьем.