Пётр и Павел. 1957 год - Страница 45

Счастье-то какое! Ему хотелось поскорее остаться одному, чтобы получше рассмотреть полученные сокровища. Но гость не уходил.

"У меня просьба к вам, отче. Матушка моя плоха, вот-вот Богу душу отдаст, так не могли бы вы соборовать её и отпеть?.."

Отец Антоний, конечно, согласился и этой же вьюжной ночью после восьмилетнего перерыва совершил первую требу.

Так началось его тайное служение и продолжается вот уже десять лет. Кочегарку свою он со временем оставил, переехал в маленький домик на окраине, который подарила ему ещё одна богобоязненная старушка. У него сложился настоящий приход из людей, которых объединяет не адрес храма, а духовное родство. И, хотя не просил Антоний своих прихожан скрываться от властей, держать в тайне место, где совершаются службы, но за все эти годы его ни разу не побезпокоили, ни разу не вызвали, что называется, "на ковёр".

Узнав о злоключениях отца Серафима и Ивана, отец Антоний тут же в поезде пригласил их к себе, и они с радостью пошли за ним.

Радоваться им, правда, недолго пришлось. То ли кто донос написал, то ли выследили их, но не успели они обжиться на новом месте, как в их маленький домик на окраине нагрянули энкаведешники. Обоих священников увели с собой, а Ивана попросту выгнали на улицу, дав на сборы десять минут. Отец Серафим успел шепнуть ему, чтобы он случайным гостем прикинулся. И ведь подействовало! Оттого, может быть, что прописка в паспорте у гражданина Безродного была московская. Иван долго не раздумывал, какие вещи с собой прихватить. Заявил, что драгоценный сундучок отца Антония его собственность и вместе с ним вышел из дому. В Москву, правда, не поехал, а отправился по известному уже адресу – в котельную на Большую Советскую. Там, помогая деду Прохору согревать обывателей этой замечательной улицы, Иван затаился на целых три года. Надежда на то, что Серафима и Антония быстро выпустят из энкаведешных застенков, была небольшая, но всё же он терпеливо ждал – а вдруг, – но так и не дождался.

Началась Великая Отечественная война.

Иван вернулся в Москву. Повестку из военкомата он ждать не стал, явился на призывной пункт добровольно и уже через полтора месяца попал на фронт. А ещё через неделю – в окружение. Пробивались они к своим больше месяца, а когда, наконец, шестнадцать оборванных, оголодавших красноармейцев вышли к своим, то тут же угодили под трибунал. За что, никто из них понять не мог. По приговору молоденького лейтенантика, что ими командовал, расстреляли, а пятнадцать чинов низшего состава отправили в штрафбат. В конце сентября под Вязьмой попали они в жуткую переделку, в бою штрафника Безродного первый раз ранило. Провалялся он в госпитале больше месяца. Ни ордена, ни медали он за совершённый подвиг не получил, но зато, когда вернулся в строй, узнал, что из штрафбата его перевели в обычный полк.

Воевал он все четыре года, дважды ещё был ранен и закончил войну в небольшом венгерском городке со смешным для русского уха названием Папа. В сорок пятом Владимир Безродный был уже старшим сержантом разведроты, и на его выцветшей гимнастёрке красовались орден "Славы" 2-й степени и четыре медали. Одна из них – "За отвагу". А эту медаль за красивые глаза на фронте никому не давали.

Но дождаться дня Победы в рядах действующей армии Ивану не довелось. Десятого апреля командира взвода, в котором служил Иван, тяжело ранило, а двенадцатого из госпиталя пришла страшная весть: полный кавалер ордена "Славы", гвардии старшина Борис Сидорович Кузмичёв, а попросту – Кузмич, – скончался. К потерям на фронте не привыкать стать, но тут был совершенно особый случай. Кузмича не просто любили, он был для всего взвода отцом и мамкой одновременно. Его смерть потрясла видавших разные виды солдат, многие плакали, не стесняясь, не пряча зарёванных лиц. А двадцатого, на девятый день, собрались всем взводом, чтобы выпить за помин души своего любимого командира.

Честно говоря, ребята крепко выпили, и, когда их "накрыл" новый командир взвода Славик Синицын, розовощёкий лейтенантик, только что присланный к ним из училища, вместо погибшего Кузмича, все, как говорится, были уже "сильно взявши". По-разному люди свой авторитет утверждают. Одни – мудрым терпением и тактом, другие – силу свою не характером, а глоткой доказать стараются. Славик Синицын, не успевший ещё понюхать пороху, был из таких. Застав подчинённых за непредусмотренным уставом занятием, он не только на бывалых фронтовиков кричать начал, но даже ударил по лицу Фёдора Смагина, когда тот его подальше послал к хорошо всем известной маме. В другое время, может, и стерпел бы Фёдор такую обиду, но тут не выдержал. Ведь он почитай всю Россию и пол-Европы пузом своим пропахал и войну не только на картинках и в киношке видел!.. Развернулся Смагин и так смачно врезал салаге-лейтенанту, что тот кувырком в конец комнаты отлетел и, размазывая по лицу кровавые сопли, злобно прошипел: "Ах, так?!.. Ну, ничего, вы меня ещё не раз вспомните!.." – и быстренько ретировался. Однако слово своё, подлец, сдержал. На другой день весь взвод в полном составе был арестован "за нанесение тяжких телесных повреждений командиру", как говорилось в постановлении. Так Владимир Безродный вторично попал под трибунал.

Доказать вину всех солдат взвода мерзавцу лейтенанту всё же не удалось, большинство из них оправдали, но двоих – Фёдора Смагина и Владимира Безродного, – лишив всех боевых наград, всё же упекли. Первого за потрясающий апперкот – на четыре года, второго – на три. За то только, что уже "висел" на нём штрафбат в сорок первом. Стало быть – рецидивист.

И надо же такому слупиться, что первым, кого встретил Иван в колонии общего режима, куда его отправили по приговору трибунала, был отец Серафим! Побритый наголо, невероятно худой, но всё такой же улыбчивый, такой же неунывающий, как и прежде.

Неисповедимы пути Господни!

Как они обрадовались друг другу при встрече!..

Кому-то может показаться странным, что люди в таком месте радоваться могут, но так уж устроен человек: в любой ситуации он повод не для уныния, а для радости ищет. Иначе – смерть.

Поэтому жизнь за "колючкой" показалась Ивану не такой безпросветной, какой она большинству зэков представляется. Три года прошли не то чтобы незаметно, но с изрядной пользой, так Ивану казалось по крайней мере. В колонии была хоть и небольшая, но довольно приличная библиотека русской литературы, и Иван запоем читал Пушкина, Тургенева, Гончарова, Гоголя. По вечерам часами беседовал с отцом Серафимом. Расспрашивал, соглашался и вновь подвергал сомнению, спорил и чувствовал, как с каждым днём расширяется его кругозор, как проясняется в голове и многие вещи, казавшиеся ранее недоступными для понимания, становятся ясными и простыми.

Здесь, в колонии, отец Серафим опять начал готовить Ивана к пострижению в монахи, и, когда в сорок восьмом Безродный вышел на волю, дальнейший путь для него был чётко определён – в монастырь.

Пора оголтелого безбожия, казалось, закончилась навсегда. После беседы патриарха Алексия со Сталиным, а слухи об этом доходили даже на фронт, одна за другой начали открываться церкви, монастыри, и потому потребность в священнослужителях была огромная. Конечно, без высокой политики тут не обошлось, но какая разница верующему человеку, из каких соображений открывается храм Божий? Главное – наконец-то есть место, где можно не таясь помолиться, свечку поставить.

Получив благословение, Иван стал монахом. Мечта его исполнилась, и он, грешным делом, решил, что теперь за монастырскими стенами жизнь его успокоится и ничто уже не ввергнет его в пучину мирских страстей.

Однако не тут-то было. Новое испытание приготовил для него Господь.

Полгода назад послал его игумен, отец Симеон, в командировку в Москву. И вот, управившись со всеми делами, сидел Иван в зале ожидания Курского вокзала: до отправления поезда три с лишним часа оставалось, а бегать по шумной, суетливой Москве вовсе не хотелось и так за день набегался. Сидел он, значит, и не спеша читал потрёпанную книжицу, что прихватил с собой в дорогу из монастырской библиотеки – "Житие преподобного Серафима Саровского", как вдруг услышал рядом с собой кислый запах застарелого перегара и хриплый испитой голос: "Володька! Да ты никак монахом заделался?!" Поднял глаза и не сразу, с трудом, но всё же признал в обросшем недельной щетиной человеке своего фронтового дружка Фёдора Смагина. Тот крепко обнял его, троекратно расцеловал и почти сразу, не дав Ивану опомниться, сказал как отрезал: "Встречу нашу обмыть надо! У тебя деньги есть?" – "Есть," – ответил опешивший от такого напора Иван. – "Угощай!" – распорядился Фёдор, и они отправились в вокзальный ресторан.