Пётр и Павел. 1957 год - Страница 43

Пасху тысяча девятьсот тридцатого года он решил встретить в маленьком храме возле Петровского монастыря. Раз в год, а именно в ночь Светлого Христова Воскресения, Володя обязательно ходил в церковь, и хотя не исповедовался и не причащался, но стоял всю службу где-нибудь в сторонке от начала и до конца всенощного бдения и обращался к Богу со своей, лично им сочинённой ещё в годы его детских мытарств молитвой:

"Господи! Прости меня. Я жуткий грешник. Прости, Господи! Сам знаю – плохо живу, но, поверь, не потому, что хочу плохо жить, а потому что я круглый сирота и всё у меня так неудачно сложилось. Прости меня, Господи!.. Прости меня, грешника!.." – и трижды осенял себя крестным знамением. И слёзы наворачивались на глаза его, а на сердце становилось легче и просторней. Оно словно умывалось невинными слезами, и вся накипь, всё житейское непотребство, что налипла на его мальчишескую душу смывалось, как смывается в весенний разгул спрятанная до поры, до времени прошлогодняя грязь.

Но в этот раз смутное безпокойство, ожидание чего-то нового, непривычного не проходило. Владимир недоумевал, нервничал, никак не мог привести себя в порядок и не знал, с какой стороны ждать перемены, с хорошей или дурной.

Хор громкогласно торжествовал:

"Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!.."

А он тревожно оглядывался по сторонам, словно искал кого-то. И казалось, этот кто-то стоит за его спиной, и всё видит, и всё о нём знает, и вот-вот коснётся его плеча и поведёт за собой. Но куда?!.. Зачем?.. На муку?.. На новое испытание?..

Мысли разбегались в разные стороны, он никак не мог сосредоточиться, не мог, как это случалось с ним прежде, испытать в эту Святую Ночь всепоглащающего чувства покоя…

Служба закончилась. Верующие потянулись к святой чаше причаститься. Владимир постоял ещё немного возле иконы Казанской Божьей Матери, потом, по-прежнему испытывая неловкое безпокойство, вышел на улицу.

– Христос воскресе!.. – голос, раздавшийся рядом с ним, был тихим, ласковым.

Владимир вздрогнул и обернулся. В двух шагах от него стоял высокий худой человек с ясными серыми глазами. Неведомо почему, но, лишь коротко взглянув на него, можно было сразу определить, что он имеет к священству самое прямое отношение.

– Воистину воскресе!.. – машинально ответил Володька и ощутил прикосновение мягкой пушистой бороды к своей щеке.

– А я ведь и вправду давеча подумал, что ты, друже, глухонемой, – сказал незнакомец и улыбнулся.

И тут Володька вспомнил!.. Позавчера, около восьми часов вечера, у Казанского вокзала он вытянул из кармана у этого улыбчивого, добродушного человека потёртый кожаный кошелёк, а из-под рубашки сумел стянуть золотой нательный крестик на золотой цепочке. Он густо покраснел и опустил голову. Больше всего на свете Володька опасался именно такой встречи. До сих пор судьба была к нему благосклонна, и вот…

Лучше бы ему сквозь землю провалиться!.. Вот на этом самом месте!..

– Я ведь грешным делом решил, что кошелёк на базаре выронил, а крестик потерял, когда в трамвай садился, такая там давка была… Ан, нет!.. Ловко ты меня облапошил!.. Ловко!.. Я и усомниться в тебе ни за что не посмел бы!..

Что было поразительнее всего, обворованный человек совершенно не сердился. То есть абсолютно!.. Больше того!.. Он, казалось, неподдельно восхищался воровским мастерством Безродного и искренне радовался, что судьба свела его с ним ещё раз…

Никогда прежде не испытывал лучший ученик Леопольда Вайса такого жгучего стыда.

– Я вам и крестик, и кошелёк… Я вам всё верну… Только скажите, куда принести, – лепетал несчастный вор.

– Это уж само собой, – согласился довольный потерпевший. – Но не сейчас же ты за добром моим побежишь. Прежде мы с тобой… Тебя, кстати, как зовут, раб Божий?..

– Владимир…

– А меня Серафимом кличут. Будем знакомы… Так вот, раб Божий Владимир, прежде нам с тобой разговеться надобно. Я тут поблизости у приятеля квартирую. Мы с ним ещё в семинарии подружились. Он, правда, от священства ныне отошёл, в какой-то конторе штаны протирает, но прежнего приятельства не забыл. Тебя он, разумеется, в гости не ждёт, но с моей рекомендацией, на улицу не выгонит. Можешь не волноваться… Что молчишь?.. Пошли?..

И вдруг Володьке стало удивительно легко и покойно!.. Тревожное чувство надвигающейся беды безследно исчезло, и он неожиданно даже для самого себя согласно кивнул головой:

– Пошли.

После обильной трапезы у Михаила Дмитриевича, приятеля отца Серафима, днём в Светлое Христово Воскресение Володя Безродный забежал в свою комнатушку на Сретенке, собрал из пожитков только самое необходимое, прихватил украденный крестик и кошелёк и с Ярославского вокзала уехал с отцом Серафимом дневным поездом из Москвы.

Иван замолк, переводя дух.

Уже давно рассвело, слабый свет серого осеннего утра вполз в комнату, а мужики всё так же сидели за столом друг напротив друга перед остывшим самоваром.

Богомолов вздохнул, покачал головой.

– Так вот значит при каких обстоятельствах ты с отцом Серафимом познакомился!..

– Да, старина. Обстоятельства, прямо тебе скажу, не самые весёлые. Но что было, то было. Из песни, как говорится, слова не выкинешь. Мне тогда семнадцати ещё не исполнилось, и глуп я был и какой гонор имел, а батюшке в одночасье поверил. Сразу и навсегда.

– А куда вы из Москвы подались?

– В те поры у отца Серафима приход был на речке Чусовой. Вот мы с ним на Урал и отправились. Как приехали, отец Серафим первым делом крестил меня. Я-то не знал, как при рождении наречён был. А батюшка и говорит: "Так не гоже. Тебе ангел-хранитель, может, более, чем кому другому, надобен". И крестил Иваном. Вот так у меня два имени появилось. Одно – милицейское, другое – небесное. Я при нём вроде послушника состоял. И в хоре пел, и полы мыл, и часы читал, и алтарником, даже могилы копал и прочее такое… Никакой работы не чурался. Зато какая благодать на меня сошла, не передать тебе!.. Бывало, проснусь и думаю: за что мне, подлецу, счастье такое дадено?.. Прежде, в фартовые времена, я и предположить не мог, что молитва и пост человеку в радость. Издалека они мне всегда наказанием казались, представь себе. А ведь батюшка никаких нотаций мне не читал, перстом указующим никогда не грозил. Бывало, откроет молитвенник и тихонько так читать начнёт, а я рядом устроюсь, и всё у нас как-то само собой получалось. Оттого, думаю, и принял я веру с радостью, без натуги…

Скрипнула входная дверь, стукнула щеколда, и в дверном проёме возникла грузная фигура очнувшегося Герасима Седых. Он с трудом держался на вихляющихся ногах, и видно было, как ему муторно, как гадко с похмелья. Мутно поводя заплывшими глазами, он прохрипел:

– Живые есть кто?

– Герасим Тимофеевич, прости дорогой, я совсем про тебя забыл… – начал было оправдываться Алексей Иванович, но Седых не дал ему договорить:

– Пить! – бывший председатель колхоза медленно сполз по дверному косяку на пол. – Пить…

И куда только девался его густой раскатистый бас?!.. Голос Герасима звучал тонко, безпомощно.

– Дай ему рассолу из-под квашеной капусты, – посоветовал Иван. – Я слышал, помогает.

– Пить!.. – опять взмолился несчастный.

– Рассол ему вряд ли поможет. Тут надо что-то более существенное употребить, – Богомолов в сомнении покачал головой. – Ваня, в бане водка осталась. Будь другом, принеси, а я пока рассолу ему всё-таки нацежу.

Пока Иван ходил за водкой, а Алексей цедил из бочки рассол, Седых, раскидав босые ноги по полу, утробно стонал и ритмично бился головой о дверной косяк.

– Эка тебя угораздило!.. – сокрушался Алексей, поднося к дрожащим губам Герасима кружку с рассолом. – Ты ведь и не пил никогда. Я, по крайней мере, не замечал, и вдруг!..

С початой бутылкой в избу вернулся Иван.

– Там ещё одна нетронутая стоит, но, думаю, ему за глаза и этого хватит.