Пётр и Павел. 1957 год - Страница 23

– А я здесь к Новому году музей открою!.. Настоящий!..

– Какой такой "музей"?!..

– Антирелигиозной агитации и пропаганды!.. Что скушали?!.. – торжествовал Никитка.

– В храме?!

– В нём! И со всех концов нашей необъятной родины в Дальние Ключи люди приезжать начнут и учиться станут, как с пережитками бороться надо!..

– Ах, ты поганец!.. – Егор стиснул в безсильной ярости огромные кулаки. – Стало быть это всё, – своей деревянной ногой он ткнул в сторону приезжих, – твоя работа?

– Моя! – Никитка откровенно злорадствовал.

– Эх!.. Мало тебе одной порки показалось, надо будет ещё задать… Имей в виду… Чтобы на всю свою паршивую жизнь запомнил, и впредь неповадно было.

– А за оскорбление действием вы мне ещё ответите!.. – вспыхнул комсомольский вожак. – По закону!.. Верно говорю, товарищ майор?.. Я на всех вас заявление написал!..

– Вот она!.. То есть оно… в смысле… постановление!.. – Януарьевич одной рукой протягивал майору бумагу с гербовой печатью, а другую руку прижимал к груди, пытаясь унять страшное сердцебиение. Он сильно запыхался и широко открывал рот, стараясь глотнуть побольше воздуха. Видно было, что неусыпные заботы о районной культуре не позволяли ему быть в хорошей спортивной форме, и потому забег за постановлением туда и обратно по пересечённой местности мог закончиться для него настоящим сердечным приступом.

Майор взял бумагу, зачем-то повертел в руках, словно прикидывая, для какой такой ещё надобности её можно употребить, и как бы нехотя отдал отцу Георгию. Тот взял, долго читал, словно никак не мог вникнуть в смысл написаного. Люди сгрудились вокруг, пытаясь через головы впереди стоящих заглянуть в этот, казавшийся таким невинным, лист бумаги.

И тут в зловещей тишине прозвучал слабый женский голос:

– Никитушка!..

Все вздрогнули, обернулись.

– Что ты натворил, сынок?! – маленькая неказистая женщина с измученным скорбным лицом и страдальческими глазами, в которых, казалось, навсегда застыла непереносимая боль, прижав руки к пылающим щекам, не отрываясь смотрела на своего торжествующего сына.

– Мама, я прошу… – Никитка съежился, как от удара, и злобно зыркнул из-под нахмуренных бровок на мать. – Мы с вами дома поговорим… Ладно?..

– Как я людям в глаза смотреть стану, сыночка?.. Что Господу отвечу?.. – в глазах её застыл ужас.

– Твоей вины, Настёна, нету тут никакой, – бабка Анисья сокрушённо качала головой. – И ты не убивайся так… Выродки, они в любой семье завсегда объявиться могут… Так что терпи, мать… Это тебе Господь испытание посылает… Терпи.

– Вам что-то не понятно, товарищ поп? – Эмилию Рерберг затянувшаяся пауза начала раздражать.

– Отчего же, гражданочка?.. Всё ясно, – батюшка вернул бумагу майору и, перекрестившись, тихо добавил. – Господи, прости их, бедных, ибо не ведают, что творят…

– Попрошу ключи от церкви, – Коломиец был явно доволен: дело двигалось к развязке.

Алексей Иванович посмотрел на отца Георгия. Тот только развёл руками.

– Мы с тобой перед этим законом безсильны, дорогой мой.

И было странно видеть этого огромного человека таким маленьким, слабым и безпомощным.

– Понимаю… А ключи… Ключи я, конечно, принесу… Я сейчас, – и, тяжело переставляя ноги, которые в одночасье стали какими-то чугунными, Алексей Иванович побрёл в храм.

Потрясённые мужики и бабы стояли молча, не шевелясь, как на фотографии или на картинке, и даже казалось, не дышали.

– Люди добрые!.. Бабы!.. Мужики!.. Простите меня, окаянную!.. – Настя Новикова упала перед народом на колени. – Не ждала, не ведала, что собственный сын… Кровинушка родимая… так мать свою опозорит… Да что мать?!.. Весь род наш теперь проклят будет… Но… молю вас… Не держите зла… Хотя… О чём прошу?.. Чего жду?.. Поделом мне!.. Видно, так ещё ране решено Господом было… За грехи мои!.. Простите… не поминайте лихом… – и уткнулась головой в липкий мокрый снег.

– Смотри, поганец, до чего родную мать довёл!.. – не разжимая челюсти, процедил сквозь зубы Егор. От безсильного гнева он побагровел весь, на скулах у него вздулись желваки, и кадык заходил вверх-вниз, туда-сюда.

Бабы под руки подняли с земли Настю.

– Мама… За что же это вы меня так-то… перед народом срамите?.. Как не стыдно?!.. Я же упредил вас: дома поговорим! – Никитка растерялся и, честно говоря, не знал толком, что делать и как себя вести.

Тут пришёл черёд заговорить крепышу с бобриком на голове:

– Товарищи! – голос у него оказался красивый, вкрадчивый, эдакий бархатный баритон с нежными переливами и обертонами. – Нам очень нужна ваша помощь.

Не спеша он достал из внутреннего кармана пальто фотографию человека в профиль и анфас.

– Нашими органами разыскивается опасный преступник-рецидивист. Вот, взгляните, пожалуйста, – он пустил фотографию по рукам. – Он вам на глаза случайно не попадался?

Люди молча передавали карточку от одного к другому и равнодушно качали головами. Жизнь приучила их держаться подальше от "органов". А в случае чего, если прищучат и начнут допытываться, мол, почему скрыл и не показал, можно сослаться или на плохое качество фотки, или на проблемы с глазами.

– Так это же богомоловский квартирант! – закричал Никитка, показывая на вышедшего из храма Алексея Ивановича. Он чуть не задохнулся от радости, признав в изображённом на снимке своего давишнего обидчика.

– Вам знаком этот человек? – ласково спросил крепыш, показывая Алексею Ивановичу фотографию "рецидивиста".

– Знаком, – коротко ответил тот. – Кому ключи от храма отдать?

Майор распахнул свою широкую ладонь.

– Мне давай, – и, получив ключи, решительно зашагал к церкви.

– И где же он? По-прежнему у вас квартирует?

– Да нет, ушёл.

– И давно?

– Недели две назад.

– И куда? Если, конечно, не секрет?

– Бог его знает. Он мне адреса своего не оставлял, а я и не спрашивал. Ушёл, и всё.

– Что ж не поинтересовались?

– Я праздным любопытством никогда не отличался.

– А вот мы, чрезвычайно любопытны, гражданин Богомолов. До крайности, – крепыш был всё так же ласков, но в голосе у него зазвучали металлические нотки. – И, чтобы наше любопытство удовлетворить, вам придётся с нами в город проехать, а то здесь, на свежем воздухе, обстановка к серьёзному разговору не располагает. Прошу, – и, взяв Алексея Ивановича под локоть, повёл его под гору, к "Победе".

– За работу, товарищи! Не годится в будний день без толку прохлаждаться, – Эмилия Рерберг направилась вслед за ними и уже на ходу коротко бросила в сторону председателя колхоза. – А с тобой. Герасим Тимофеевич, мы завтра на бюро поговорим. К девяти ноль-ноль будь любезен явиться в райком.

– Эмилия Вильевна! А со мной как же?! – заволновался "министр культуры". Он сообразил, что в "Победе" ему места не достанется. – Мне как?.. Самому добираться?

Но секретарь райкома не удостоила несчастного ответом.

– Садись ко мне в "газик", до бетонки подброшу, – буркнул председатель колхоза, стараясь не глядеть на потерянного Януарьевича. И, меся своими сапожищами таящий снег, быстро пошёл прочь.

И потом на горе у запертого храма ещё долго стояли люди, молчали и глядели вслед новенькой "Победе", которая увозила в неизвестность церковного старосту, инвалида и героя Отечественной войны Алексея Ивановича Богомолова.

Когда Павел Петрович открыл глаза, яркое солнце светило прямо в окно. Дождь кончился ещё ночью, и теперь, умытый и просветлённый, мир радостно просыпался навстречу последним погожим осенним дням. Вчерашняя грязь куда-то исчезла, и в большой чёрной луже на вокзальном перроне, из которой не спеша пила воду очень важная ворона, отражалось бездонное голубое небо.

Поезд стоял на каком-то полустанке.

Вчерашний попутчик – несчастный старшина, потерявший паровоз, очевидно, сошёл, когда Павел Петрович спал. От выпитой накануне водки в голове протяжно гудело, в животе свершалась бурная революция, всё внутри пересохло и горело, как в пустыне.