Петр Чайковский и Надежда фон Мекк - Страница 2

Пока она пребывает в оцепенении от бесцельности своего существования, неожиданный удар обрушивается на нее: в январе 1876 года скоропостижно умирает ее дорогой Карл фон Мекк. И вот она вдова с четырьмя более или менее удачно пристроенными детьми и семью оставшимися на ее попечении. Сраженная горем и осознающая свою новую ответственность, утешение она находит, лишь садясь за фортепиано. Именно от своего инструмента она ждет полного раскрепощения. Возможно ли, что ее женская судьба остановится здесь, в нерешительности, праздности и в отсутствие идеала? Когда она смотрит на себя в зеркало, она ненавидит это острое лицо с горбатым носом, с черным взглядом, агрессивным и высокомерным, который, кажется, презирает всех смертных. Она слишком высока, слишком худа и горбится, инстинктивно стыдясь своего высокого роста. Как только бедный Карл фон Мекк мог выносить ее? Как сможет какой-нибудь другой мужчина полюбить ее, в ее возрасте, с ее морщинами? Единственный спутник в ее печальном существовании – рояль, которого она нежно касается каждый день требовательными пальцами. Вторым браком она была повенчана с музыкой. Так, невзирая на приличия, предписывающие всякой вдове, осознающей свой долг, сокрушаться определенный срок и вести затворнический образ жизни, она, едва похоронив мужа, снова начинает посещать концертные залы и театры, где дают оперы. Ее единственная дань правилам приличия – очень строгое черное платье с длинными рукавами и глухим воротом. Эта униформа супружеской скорби не вызывает у нее неудовольствия: только выделяясь из толпы других приличествующей одеждой и манерой держаться, настоящая женщина может приучить их уважать свое горе.

Одним из вечеров, как раз незадолго до новогодних праздников, Надежда фон Мекк одевается с особой тщательностью, поскольку решила отправиться на концерт, даваемый под эгидой Русского музыкального общества; оркестром будет управлять друг дома, знаменитый Николай Рубинштейн; в программе значится симфоническая поэма по драме Шекспира «Буря». Это последнее сочинение русского композитора, о котором говорят много хорошего, – Петра Ильича Чайковского. Надежде известно, что Николай Рубинштейн ценит молодого композитора. Однако накануне она полюбопытствовала и перечитала несколько сцен из «Бури» и была чрезвычайно разочарована. На ее взгляд, это хаотичная, напыщенная пьеска, не заслуживающая того, чтобы вдохновить талантливого музыканта. Вот с таким предвзятым, неблагоприятным мнением появляется она в концертном зале, уже наполовину заполненном. Когда Николай Рубинштейн занимает свое место перед музыкантами, у нее сжимается сердце от мысли о неизбежном разочаровании, которое подстерегает ее.

Однако с первых же тактов она чувствует, что ее словно оторвало от земли порывом налетевшего ветра. Слышит она вовсе не пафосные речи мага Просперо, вовсе не болтовню жеманной Миранды и не любовные признания Фернандо, а шум разгулявшегося на просторе моря, которое вот-вот налетит на уединенный островок, смягчающегося постепенно, оставляющего после себя лишь подрагиванье воздуха и душевный стон. Это тайное послание, кажется Надежде, адресовано ей одной, поверх голов сотен безликих слушателей. Она настолько взволнована этим душевным единением, что по окончании исполнения фрагмента забывает аплодировать вместе с другими. Шквал рукоплесканий вокруг нее усиливается, когда двое молодых людей, учеников консерватории, без сомнения, буквально силой волокут на сцену, к публике, неловкого человека с опущенной головой, который кажется смущенным своим успехом, словно каким-то недоразумением. Когда музыканты, поднявшись, по заведенному обычаю, аплодируют, ударяя по своим инструментам смычками и ладонями, Николай Рубинштейн обнимает Чайковского и, повернувшись к залу, торжественно объявляет «русского гения», «несравненного Чайковского».

Слушая это гиперболическое восхваление, Надежда вспоминает, что Чайковский долгое время сожительствовал с Рубинштейном и что ходят слухи о развращенных нравах одного и другого. Полная решимости узнать об этом побольше, она на следующий же день подвергает допросу музыканта из числа своих протеже, который живет под ее крышей, Иосифа Котека. Однако тот явно не желает ни разочаровать свою «благодетельницу», ни оговорить композитора, которым тоже восхищается. Сообщенные им путаные и противоречивые сведения расстраивают Надежду, которая приходит к решению больше не думать ни о жизни, ни о поступках этого Чайковского, который в конце концов должен оказаться человеком весьма заурядным, недостойным таланта, которым наградил его Господь.

Долгие месяцы она живет в полном мире с собой, храня надежду на лучезарное откровение, принести которое может только музыка, любовь или смерть. Это предчувствие, еще очень смутное, превращает ее дни в постоянное ожидание она сама не знает чего. В мае 1876 года, во время нового концерта Русского музыкального общества, ей кажется, что она различила второй знак судьбы, слушая Первый концерт для фортепиано си-бемоль-минор того же Чайковского в исполнении Сергея Танеева, виртуоза двадцати двух лет, лауреата Московской консерватории. При первых же звуках концерта холодок пробежал у нее по коже. Унесенная потоком, она думает с суеверным ужасом о том, что Моцарт и Бетховен вернулись на землю и что она присутствует при их воскрешении под другим именем, в новом лице. Однако где же он, его не видно. Почему он прячется? Жив ли он еще? Может быть, за это время уже умер, как и его великие предшественники? Но нет, хвала небу! Вот он под шквал бешеных рукоплесканий позволяет Танееву вытащить себя из-за кулис и кланяется, неловко и так мило, исступленной публике.

Вернувшись к себе, Надежда решает немедленно обратиться к этому не имеющему себе равных композитору, чтобы дать ему несколько небольших заказов для музыкальной транскрипции, за которые она щедро заплатит. Весьма распространенная практика в среде композиторов, всегда ищущих подзаработать в дополнение к жалкой выручке от концертов. Однако Надежда опасается грубого отказа Чайковского, о финансовом положении которого ей ничего не известно. Но он не только принимает ее предложение, но и выполняет работу с редкой пунктуальностью. Успокоенная и радостная, она пишет ему 18 декабря 1876 года: «Милостивый государь Петр Ильич! Позвольте принести Вам мою искреннейшую благодарность за такое скорое исполнение моей просьбы. Говорить Вам, в какой восторг меня приводят Ваши сочинения, я считаю неуместным, потому что Вы привыкли и не к таким похвалам, и поклонение такого ничтожного существа в музыке, как я, может показаться Вам только смешным, а мне так дорого мое наслаждение, что я не хочу, чтобы над ним смеялись, поэтому скажу только и прошу верить этому буквально, что с Вашею музыкою живется легче и приятнее. Примите мое истинное уважение и самую искреннюю преданность. Надежда фон Мекк».[3]

Отослав письмо, она спохватывается, что слишком уж далеко зашла в выражении своей благодарности. Долго ей ждать не приходится. Ответ приносят на следующий день: «Милостивая государыня Надежда Филаретовна! Искренно Вам благодарен за все любезное и лестное, что Вы изволите мне писать. Со своей стороны, я скажу, что для музыканта среди неудач и всякого рода препятствий утешительно думать, что есть небольшое меньшинство людей, к которому принадлежите и Вы, так искренно и тепло любящее искусство».

Это письмо успокаивает Надежду и укрепляет ее в решимости посвятить себя музыке и избранным ею композиторам. Обладая боевым характером, она торопится в Байрейт, где поклонники Вагнера готовят торжества во славу своего идола. Исполнение «Валькирии», второй части «Кольца Нибелунгов», – событие, сопровождаемое стечением огромного количества людей. Надежду приводит в изумление ожесточение, с которым вагнеровские адепты кричат направо и налево, что эта музыка, то грандиозная, то лирическая и задушевная, содержит философское послание на благо всему миру. Отказываясь верить в ценность для всего мира этого проявления германской кичливости, она принимается в театральном фойе и в салонах города ядовито критиковать псевдореволюционное искусство Вагнера, противопоставляя ему искусство искреннее, сдержанное и чувственное Моцарта, Шуберта и Чайковского.