Петля - Страница 2

Женщина совсем молодая, года двадцать два, не больше. Лицо открытое и славное, вздернутый носик, крупный рот с пухлыми губами, большие серые глаза. Впрочем, я невольно реконструирую это лицо, сейчас оно совсем не такое, сейчас на нем застыли ужас и невыносимая боль. Я не могу оторвать глаз от легкой, пушистой, словно еще живой пряди светлых волос на мертвом лбу.

Мы долго молчим. Рядом со мной стоит Сизых, горестно вздыхает и трет под пальто грудь.

Нет, невозможно привыкнуть к такой смерти. Нам как-то рассказывал Кузьмич. С первого дня войны он был на фронте и до последнего дня. Повидал немало смертей, валялся в госпиталях, сам нес смерть врагу. Но первый труп в обычной московской квартире, причем не в постели, окруженной родственниками, а опрокинутый на залитый кровью пол между столом и отброшенным стулом, произвел на боевого фронтовика такое впечатление, что он не выдержал, незаметно вышел из квартиры и некоторое время приходил в себя на площадке лестницы, куря одну сигарету за другой. Привыкнуть к такому невозможно и недопустимо, как нельзя привыкнуть к несправедливости, к лжи и жестокости. И простить это тоже невозможно.

Справедливость — это нравственный закон нашей профессии. Даже в преступнике я стремлюсь обязательно вызвать это чувство и добиться, чтобы он согласился, что по справедливости заслужил наказание.

Вот и тут кто-то по справедливости заслужил наказание. Если только… Впрочем, будущее покажет.

Сейчас я думаю уже совсем о другом. И внутреннее мое состояние лишь помогает мне сосредоточиться. Я ищу и отбираю детали, самые мелкие подробности и штрихи в окружающей обстановке, которые позволили бы ответить на первый из главных вопросов каждого расследования: что? Что здесь произошло: убийство, самоубийство, несчастный случай? Несчастный случай наименее вероятен. Зачем бы этой женщине понадобилось одной бродить вечером по этой стройке?

Тем временем врач уже склонился над трупом, осматривает его, даже переворачивает его на бок, высвобождая подвернутую руку.

Потом встает, отряхивает колени и подходит к Исаеву.

— Смерть наступила от падения в котлован, — хмуро говорит он.

— Не труп бросили?

— Нет, нет, — врач крутит головой. — Это я могу уже сейчас с уверенностью сказать. Случилось вчера вечером, часов в восемь — десять. Точно укажу в акте после вскрытия.

— Не раньше восьми?

— Думаю, что нет. Точно все будет в акте. Тело можно увозить?

— Да, конечно.

Итак, убийство или самоубийство? Многое станет ясным, когда мы узнаем, кто эта женщина. Сейчас это сделать невозможно: никаких документов при ней не оказывается. Сумочки тоже нет. Вот это уже странно. Женщина одета вполне прилично, даже кокетливо, при ней должна быть сумочка. И если ее нет, значит, ее кто-то унес. Случайный человек, обнаруживший труп? Вряд ли. Труп обнаружили рабочие всего час назад. До них в котловане никого не было. Ну, кто и как туда ночью попадет? Да и не решится случайный человек унести сумочку. Скорей всего он поднял бы тревогу. Нет, такого человека здесь не было. Значит, женщина была сначала ограблена, а затем уже убита? И грабители забрали сумочку? Но на руке у женщины остались часы и кольцо на пальце, кстати, не обручальное. Насилие? Но одежда на женщине цела, никаких следов борьбы не видно. Впрочем, для убийства могут быть и другие мотивы, кроме ограбления и насилия, допустим, хотя бы ревность. Ведь женщина молода и привлекательна. Все это так, но ведь могут быть мотивы и для самоубийства. Сейчас важно узнать, кто эта женщина, найти ее родных, друзей, сослуживцев, услышать от них, как она жила, что из себя представляла.

Однако пока что, под свежим впечатлением от случившегося, надо побеседовать с бригадиром и рабочими.

Исаев кивает мне на Сизых. Сам он хочет еще раз обследовать площадку. Я окликаю бригадира, и мы забираемся с ним в пустой вагончик.

Здесь невозможно жарко, приходится сбросить пальто. Я замечаю в углу большой асбестовый цилиндр, внутри которого вставлен асбестовый стержень, густо обмотанный раскаленной до розового свечения проволокой. Это сооружение жрет энергии, наверное, не меньше, чем средних размеров жилой дом. Мы подсаживаемся к длинному дощатому столу, я сдвигаю в сторону разбросанные костяшки домино, пустые, развороченные консервные банки и бутылки из-под кефира — ни одной винной я, кстати, не замечаю, — и мы приступаем к беседе.

— Что вы тут строите? — спрашиваю я.

— А! — презрительно машет рукой в брезентовой варежке Сизых. — Гараж. Кооперативный, видишь. Нешто это работа? То крана две недели ждали. А пришел — так на другой день сломался. Теперь три дня мастера ждем, чтоб починил. То кирпича нет, то раствора. И эти не чешутся…

— Кто «эти»?

— Ну, как их? Правление.

— А чего им чесаться? — весело удивляюсь я. — Они ведь деньги внесли.

— Ха. Внесли. Тут, милый человек, живые деньги нужны, а не мертвые. И, опять же, бегать надо.

— Кому надо бегать?

— Да им же. Кому же. Я, что ли, за них бегать буду? А они только днем да ночью ходют да меня упрашивают. Или жалобы на меня пишут. Ха! Писаки. Вот плюну да уйду.

Сизых и в самом деле сердится и в сердцах хлопает снятыми варежками по столу.

— Вот, видал? — все больше накаляясь, продолжает Сизых и машет рукой в сторону котлована. — Что летом надо было делать, то теперь изволь зимой ковырять, мать их…

Кого он при этом имеет в виду, понять трудно. Но меня сейчас занимает совсем другая мысль. Если гараж кооперативный и эти самые пайщики бродят здесь днем и ночью в горестных мечтах о будущем гараже, то… Ну, во всяком случае, пока, видимо, рано отбрасывать и третью версию: несчастный случай. Но тогда эта женщина может быть из числа пайщиков кооператива или членом семьи кого-нибудь из них. Однако зачем надо рыть такой глубокий котлован, если строят всего-навсего гараж?

— А! — с обычной уже, видимо, досадой снова машет рукой Сизых. — Гараж-то не какой-нибудь, а подземный. Сами не знают, чего хотят. Поначалу, видишь, один этаж планировали. А потом, значит, туды-сюды побегали, и теперь уже два этажа получается. На два этажа под землю. Какой тут котлован требуется, чуешь? Тут слон упадет и тот шею сломит, не то что человек.

— Вы когда вчера с площадки ушли? — задаю я ему новый вопрос. — Поздно?

— Да-к как сказать… — сразу остывая, задумчиво скребет затылок Сизых.

— Вчера, значит, зарплата была. И кран, зараза, все равно стоит…

— Ну, вы вообще-то вчера на площадке появлялись? — допытываюсь я.

Сизых обиженно вскидывает голову:

— А как ты думал? Ясное дело, появлялся.

— А еще кто был, кроме вас?

— Еще? Да кому же еще быть, если кран, гад, все равно стоит? И раствор тоже не везут. Ну, кому быть, сам посуди? Только вот эти… как их, мать честная? — Сизых широко улыбается. — Автолюбители…

— Ну, и когда вы вчера отсюда ушли?

— Я-то?.. — он снова скребет затылок. — Ну, часа в четыре. Чего же мне тут одному куковать? Начальство, оно вон где. Эти тоже не бегают. А я один за всех должон, что ли? Я вон их старичку — инженеру сколько говорил: звони, бери за горло, до начальства добирайся, а то мы тут и до весны нулевку не кончим. А он только меня полощет. Нашел, видишь, виноватого. Вот плюну…

— При вас кто-нибудь из пайщиков был на площадке?

— Одна, значит, дамочка с песиком приходила. Он ее приволок. Понюхал, свое дело сделал и увел. А так больше никого. Тихий был день, ничего не скажешь.

— Та-ак… — Я на секунду задумываюсь и задаю новый вопрос: — У вас чьи-нибудь телефоны есть? Кого-нибудь из руководства кооператива по имени знаете?

— А как же, — важно отвечает Сизых. — Ихнего председателя знаю. Знаменский Петр Львович. Профессор, между прочим. Можно сказать, ученый. Но мужик простой, завсегда можно позвонить.

Он диктует мне номер телефона профессора Знаменского.

— С рабочими вашими мы тоже побеседуем, — говорю я напоследок. — Но если кто-нибудь из них что-то видел и вспомнит, ждать не надо, сразу звоните. Понятно?