Петербургский изгнанник. Книга вторая - Страница 65
Радищев постарался вежливо отделаться от любезностей генерал-губернатора и, сославшись на то, что у него есть ещё дела, связанные с отъездом, оставил кабинет Нагеля. Ему хотелось побыть одному. Он был опьянён радостью, тем более сильной, что она являлась совсем нежданной. Всего неделю назад Александр Николаевич был ещё на положении илимского невольника, сейчас же, помилованный, он чувствовал, какой необъятный простор желанной свободы открывался перед ним. Не верилось, что он, так внезапно вырванный из объятий своих родных в 1790 году, изолированный всё это время от друзей и товарищей, лишённый бурной государственной деятельности в Санкт-Петербурге, сейчас вновь возвращается в свои места, где родился и вырос, о которых часто думал в глухой тиши илимского уединения.
Взволнованный и глубоко потрясённый этими мыслями, он был преисполнен лучшими и светлыми надеждами. Покой совсем оставил Александра Николаевича. У него рождались самые радужные планы. Если бы он знал, отчётливо представлял себе, что помилование его и свобода только обманчивое виденье, красивый и благородный жест, сделанный Павлом наперекор своей матери Екатерине II, перед дворянской фрондой, он спокойнее отнёсся бы ко всему и возможно поступил бы по-другому.
Закончив все дела с отъездом, Радищев не забыл о своём покровителе-друге графе Воронцове, которому был много обязан и благодетельная рука которого все эти годы заботливо оберегала его. Он счёл своим долгом отослать письмо Александру Романовичу и написал его, коротенькое и проникновенное, почти одним дыханием.
«…Я возвращаюсь в Россию, чтобы жить в своём поместье. Я не знаю, кому я сим обязан. Но я хочу относить всё хорошее, что случается со мной, к тому, кто делал мне добро постоянно в течение большой части моей жизни. Возвращаясь домой, я надеюсь иметь возможность припасть к Вашим стопам и прижать Вас к моему сердцу.
Ах, найдите мне слова, которые могли бы выразить всё, что я чувствую в сие мгновение, и Вы поймёте всю глубину моей благодарности. Я ожидаю сие мгновение с нетерпением, которое превосходит все границы; и сие мгновение будет одним из лучших в моей жизни.
Я здесь один, а моя подруга по несчастью осталась в Илимске. Я возвращаюсь туда, чтобы сразу же выехать в Россию…»
Письмо было отправлено экстрапочтой в генерал-губернаторском пакете, разукрашенном сургучными печатями, как важный государственный документ.
Радищев решил в последний раз прогуляться по улицам Иркутска, сделать прощальные визиты своим знакомым.
С городом на Ангаре у него были связаны воспоминания о людях, которых Радищев высоко ценил и уважал, которые отдали свои жизни за любимое дело, исполняя его страстно и самоотверженно.
Александр Николаевич посетил вдов — Наталью Алексеевну Шелехову и Екатерину Ивановну Лаксман, выразил им своё соболезнование. Смерть морехода и учёного глубоко огорчила Радищева. В Шелехове и Лаксмане он видел не только услужливых для себя людей, но деятелей с ясными мыслями и упорными действиями, государственных мужей, потеря которых не проходит бесследно для отечества.
Радищев сходил в Знаменский монастырь и преклонил колено на могиле Григория Ивановича Шелехова. В короткий миг перед его глазами прошла вся отважная, предприимчивая, полезная отечеству жизнь этого разумного, смелого и твёрдого в своих делах морехода — «Колумба Российского», вспомнились до мельчайших подробностей встречи и разговоры с ним.
— Прощай, рыльский именитый гражданин, — шёпотом произнёс Александр Николаевич, и слёзы выступили на его глазах. — Спи спокойным и вечным сном первооткрыватель далёкого края, раздвинувшего границы русского государства! Деяния твои останутся бессмертны в веках, и имя твоё с уважением будут произносить всегда благодарные потомки…
Радищев смахнул слёзы рукой, надел беличью шапку и оставил Знаменский монастырь с чувством, что почтил память человека, заслужившего всеобщее признание и уважение.
Назавтра, когда ещё не рассеялся густой, непроницаемый туман с Ангары, окутавший пробуждающийся город, Радищев навсегда покинул Иркутск, торопясь возвратиться к семье в Илимск.
У крыльца с утра толпились илимцы, собравшиеся проводить в путь-дорогу Александра Николаевича. Лишнее и ненужное ему имущество было распродано и роздано жителям. Лаборатория осталась верному слуге — камердинеру Степану.
Сытые лошади, запряжённые в возки, стояли во дворе: всё было уложено, и ямщики ждали, когда выйдет Радищев с семьёй, чтобы трогаться и засветло добраться до селения Братска.
Александр Николаевич прощался со своими илимскими друзьями: со Степаном Дьяконовым и Настасьей, пожелавшими остаться в Сибири. Они были вольными людьми теперь, и Радищеву было приятно сознавать, что его камердинер стал лекарем. Степанушка добровольно пожелал следовать за ним в ссылку. Теперь по своей доброте и привязанности к илимцам, с которыми он сдружился за эти годы, он оставался навсегда среди них. Поступок слуги сделал бы честь любому человеку, достойному носить звание сына отечества. Радищев гордился Степаном, он не ошибся в благородстве души простого человека из народа.
— Прощай, душа, — сказал Александр Николаевич, обнимая Степана, — ты много сделал для меня и я не забуду доброты твоего сердца. Помни мой последний завет тебе, помогай, как помогал ты мне в дни горя, всем соотечественникам. Нет ничего превыше и благороднее — самоотверженно служить народу…
Радищев обнял и поцеловал Настасью — простую, хлопотливую женщину, к которой привык, как к близкому человеку в своём доме, честному и откровенному в своих суждениях.
— Будьте счастливы, друзья мои…
Он вышел из дома последним и задержался на крыльце, чтобы ещё раз окинуть прощальным взором Илимские горы и тайгу. Его моментально окружили все, кто пришёл проводить в дорогу. Тут были канцелярист Кирилл Хомутов с подканцеляристом Аверкой, угрюмые на вид, но с доброй душой звероловы Евлампий с Никитой, бабушка Лагашиха с накинутой на плечи шалью, подаренной Елизаветой Васильевной, отец Аркадий со своей матушкой-попадьей, купчиха Агния Фёдоровна, Батурка, спустившийся с гор со своим другом Костей Урончином, и многие другие жители Илимска.
Все они приходили к Александру Николаевичу, как к сердобольному человеку; всегда он внимательно выслушивал их, был им близок и дорог. Они присмотрелись к нему за годы его жизни в Илимске, привыкли к нему и полюбили его. Они спрашивали сейчас Радищева:
— Батюшка, Александра Николаевич, не нужно ли чего в дорогу?
Им хотелось помочь Радищеву. Каждый из них стремился дать от чистого сердца совет, чтобы быть полезным в последний раз. Александр Николаевич благодарил их за внимание и заботу и думал: можно ли ему когда-нибудь забыть этих людей, заросших чёрными, рыжеватыми, белёсыми бородами с мохнатыми шапками на головах, в дублёных полушубках, зипунах, армяках, подпоясанных самотканными опоясками?
Александр Николаевич растрогался до слёз. Здесь, среди них, он нашёл себе приют. Свет оказался не без добрых людей, как он и думал, когда следовал сюда в ссылку. Илимские жители имели сердца глубокие и чувствительные, не лишённые суровой доброты и ласки. Он был благодарен им за всё: они поддержали в нём дух, не дали остынуть его чувству. Здесь он непосредственно соприкоснулся с жизнью звероловов и крестьян, с их радостями и горем, с их нуждами и весельем. Все эти годы он стремился словом и примером служить тому святому делу, за которое с гордо поднятой головой пошёл в сибирскую ссылку. И за пять лет совместной жизни с илимцами он узнал плохие и хорошие стороны их бытия, познал их думы, и всё, что почерпнул он для себя в общении с ними, лишь укрепило его силы и надежды.
Ему хотелось сказать самые тёплые, самые сильные, самые задушевные слова, но он не находил их, а непрошенные слёзы всё текли и текли по его загрубевшим щекам. В тот момент, когда он только собрался произнести слова благодарности всем своим друзьям, пришедшим проводить его в дальнюю дорогу, во двор влетела взмыленная пара, запряжённая в богатую кошеву. Из неё, торопливо сбросив с плеч доху, выскочил земский исправник Дробышевский и, увидя стоявшего на крыльце Радищева, расталкивая илимцев, сбросил лисью шапку, упал на колени и, устремив руки вверх, взмолился: