Петербургский изгнанник. Книга вторая - Страница 48

— Будь гостем, — не отрываясь от работы, приветствовал его Евлампий, — проходи, Александра Николаич, садись на лавку…

Радищев прошёл и сел. Он стал рассматривать избу, её небогатое убранство и пожитки промысловика. От печи через всю избу была прикреплена жердь, а на ней висели шкурки зверей, связки лука, высушенных трав, какие-то мешочки и тряпки. В углу, у двери стояла широкая деревянная кровать, покрытая самотканным одеялом, в изголовьях одна на другой сложены были несколько подушек в ярких ситцевых наволочках. Рядом с кроватью находился сундук.

В слюдяные оконца, переливающиеся радужными красками на солнце, бил матовый свет дня. Листвяжный пол был добела промыт с дресвой. Должно быть жена Евлампия, как все сибирячки, любила порядок и чистоту в избе, обладала уменьем создавать из ничего домашний уют.

Александр Николаевич стал наблюдать за Евлампием. Благодушное лицо выдавало добрую натуру русского таёжника-промысловика. Он свежевал белку молча. По мягкой, ещё парной мездре шкурки, растянутой на коленях, быстро ходил нож, соскабливая кровоподтёки и одновременно вытягивая шкурку.

В избу вошёл сосед Никита, чинно поздоровался, постоял под порогом, обивая с волчьей шапки мокрый снег, прошёл дальше и сел на лавку.

— Гость у тебя, — сказал он.

— Гость, — отозвался хозяин.

— Возвращался с прогулки, дай, думаю, зайду к Евлампию, — сказал Александр Николаевич.

— Може с докукой какой, говори? — поворачивая к Радищеву голову и вскидывая на него лукавые глаза с горевшими в них искорками смеха, спросил Евлампий.

— Была бы, сказал, — ответил Радищев.

Евлампий с Никитой заговорили о своём охотничьем деле.

— Белковал малость?

— С зорьки до полудни. Девятнадцать принёс, — не отрываясь от дела, ответил Никите Евлампий. — Самый момент угадал. Фартово-о!

Хозяин наколол на длинный прут очищенную шкурку, достал трубку с длинным мундштуком и старательно стал набивать её табаком из кожаного кисета с красной тесёмкой. И только после того, как вокруг него поплыло сизое облачко дыма, он заговорил о том, как белковал.

— Нонче, паря, белки-то тьма. По утрам её только и брать, когда она выходит. Тут уж не зевай.

— Из ружьишка бил?

— С прошлогодку чтой-то врёт, никак не попадёшь, так сегоды зверька больше ловушкой брал…

— О ты-ы, какая загагурина, врать может.

— Может, как плохой человек.

— Запродал бы ружьишко-то кому.

— Любитель не подвёртывается.

— А-а! На наезжего надо, своему нехорошо.

— Знамо. Жду случая.

Помолчав, Никита вновь завёл разговор, и Радищев слушал их непринуждённую беседу, не мешая им, ни вопросами, ни репликами.

— С собаками ходил?

— С собаками, — ответил хозяин.

— Хороши собаки?

— Хороши, паря. Полфарта в охоте. Как пошли, передыху не дадут, только поспевай за ними. И умны. Следков нет, собаки на тебя смотрят, будто спрашивают. Побыстрее зашагал, и они ходом за тобой. Чуть замешкался, хвостами закрутили и ну искать…

— Скажи-ка-а! А белка-то больше где держится?

— На листвяге. Тут её хлёстко брать. В сосняк-то она с голодухи переходит. И там дохнет. Подходишь — валяется, бедная, с шишкой в зубах. Засмолит себе горло, кишку и дохнет.

— В кедраче бывает?

— Бывает. Тут её неважно брать. Запутается в ветках, вроде чернеет, а белка ли, узнай. Другая кедра такая, корову затолкай и то не опознаешь…

— И верно?

— Ну не корову, так барана.

— Скажи-ка ты!

— Кошку-то наверняка, без прибавленья…

Они вдруг оба дружно и заразительно рассмеялись, рассмеялся и Радищев.

— Охотника, паря, хлебом не корми, — сказал Никита, — а соврать обязательно дай.

— В кровь въелась.

— Отчего, Евлаша?

— Отчего-о? Человек в тайге — одиночка, воображенье и играет. А на людях-то уж по привычке…

— Верно, пожалуй.

Они вновь замолчали. Евлампий заканчивал обделку беличьих шкурок. Никита с завистью посмотрел на пухлую связку шкурок, висевших на жёрдочке.

— Хозяйка! — обратился Евлампий к жене, возившейся на кухне за перегородкой. — Накрой-ка стол.

Вскоре хозяйка, низенькая и проворная женщина, заставила стол тарелками и мисками. В одной тарелке белел творог, в другой золотились нарезанные огурцы, в глубокой миске поблёскивал сохатиный студень, обложенный луком. Рядом на тарелке лежала сохатиная копчёная губа, а на сковородке дымились поджаренные беличьи задочки.

Александр Николаевич, рассматривая стол, уставленный разнообразной едой, подумал, что почти вся она охотничья, добыта трудом промысловика, обильная, когда начинается звероловный сезон, и бедная, когда он кончается.

— За стол, — важно пригласил Евлампий, когда жена, закончив расставлять посуду с едой, отошла в сторонку и, сложив руки на животе, так и осталась стоять, готовая по зову мужа вновь подбежать к столу.

Мужчины сели за стол.

— Не обессудь, барин, — сказал хозяин, — чем богаты, тем и рады.

— Так жить можно, — смеясь, заметил Александр Николаевич.

— И живём раз в году, а потом — зубы на божничку… В избе великий пост начинается…

— К такой бы закуске да штофик, — сказал Никита.

— Ан не мешало бы, но белку-то ещё не носил купчишке. Толсто, поди, купит, тонко носиться будет, да останется ли на штоф-то?

Евлампий молча принялся за еду, за ним последовал Никита. Радищев также попробовал сохатиного студня и копчёной губы.

— Подчевался бы беличьими задочками. Баба у меня мастерица жарить.

— Спасибо.

Радищев попробовал впервые в жизни жареные беличьи задочки. Мясо было нежное, вкусное, чуть отдавало смолой. Он похвалил жену Евлампия. На лице женщины расплылась довольная улыбка.

— Вкусна наша еда? — спросил Евлампий, вытирая ладонью свои усы.

— Вкусна, — отозвался Радищев.

— Заходи позднее как-нибудь, добудем с Никитой медведя, жареной медвежатиной угощу…

— Спасибо…

Промысловики вновь вернулись к прежнему разговору об охоте.

— Не примечал, откуда белка-то?

— С полудни шла. По приметам ленская.

— Говорят, крупнее она?

— Вроде крупнее.

— Какая же попадает?

— Всякая. Вперемежку идёт: краснохвостка, бурохвостка, чёрнохвостка.

— И чего только нет в нашей Илимской тайге, — с гордым восторгом произнёс Никита. — Всё есть, Евлаша. Взять только надо…

Радищеву понравились душевные слова Никиты. Он поддержал его и тоже сказал о несметных богатствах сибирского края, о том, что богатства эти пока ещё лежат втуне, когда народ поднимет их, то сделает государство российское самым могущественным среди других стран.

— У кого, что болит, тот о том и говорит, — заметил Евлампий. — Оно може и так, но когда будет, нас уже черви съедят в земле… — и отмахнулся рукой, словно хотел сказать этим: всё это хорошо на словах, а попробуй добейся того на деле.

— Хозяйка, чайку налей!

Жена услужливо подбежала, налила в кружки чай, забелила молоком, подала мужчинам и снова отошла от стола.

— А верно, Евлаша, будто белка плодовита? — отпивая горячий чай, спросил Никита.

— Говорят, тридцать девять в год бывает. Сама сорокова выходит.

— Смотрит-ка ты! Урожайна.

— Ещё кружку выпей горяченького.

— Спасибо за угощенье.

Никита встал и вышел из-за стола. Отодвинул табуретку Евлампий, отставил допитую кружку Радищев. Промысловики закурили, обменявшись кисетами, чтобы испробовать табак. И вновь их разговор, медленный и степенный, потёк плавно и непринуждённо о большом урожае белки в илимской тайге.

Потемнели слюдяные оконца. Хозяйка запалила коптящий коганец с бараньим салом, поставила его на припечек.

— Значит урожай нынче на белку? — переспросил Радищев, чтобы окончательно убедиться и иметь возможность хотя бы примерно определить, сколько даст пушнины Илимск в такой год, если каждый промысловик будет добывать белки столько же, как Евлампий.

— Урожай, — ответил Евлампий, — на белку урожай, Александр Николаич, а на хлебушко неурожай. Так оно и бывает: рубаху справишь, штаны пропадут, штаны заимеешь, рубаха прелая на тебе свалится с плеч…