Петербургский изгнанник. Книга первая - Страница 40

— Последнее более неприятно мне… Ах, Александр, чувствую, с Натали я подружилась бы, в характере её есть что-то и моё…

Она говорила искренно, Радищев верил её словам и чувствовал себя виноватым перед нею.

— Прости меня, — виновато сказал он.

Елизавета Васильевна пошутила:

— Впредь поступай умнее, — и по-детски погрозила ему пальчиком, на котором вместо обручального кольца сверкнул сапфир перстня, его подарок Лизе в день их негласной свадьбы.

Радищев схватил её руку и, нежно целуя, шептал:

— Прости меня…

Между Обью и Иртышом лежала Бараба — страна озёр, болот и камыша. На юге её простиралась Кулунда, а севере — бескрайные урманы — непроходимая тайга.

Должно быть здесь некогда гуляло исчезнувшее и высохшее теперь большое море. Вместо него осталось множество озёр и болот, отделённых друг от друга невысокими возвышенностями, похожими на гривы, — неровностями морского дна.

Степные дороги были страшно искалечены болотами с ржавой и тухлой водой. Местами разбитую колею сжимали колки, поросшие чахлым и реденьким березником да осинником. Покосившиеся верстовые столбы словно жаловались проезжим на свою горькую и незавидную участь.

Над дорогой стояли запахи то болотного гниения и озёрного ила, то душистой ромашки и спелой земляники. В небе появлялись то лёгкое, почти прозрачное, из-за перелеска набежавшее облачко, то тучи дичи, испуганно вспорхнувшей с озёр. В знойном воздухе чувствовалась то густая и плотная духота, то свежесть и прохлада воды. Степное солнце то нещадно жгло и парило, то днями не показывалось в пасмурном, мглистом небе.

Человеческое ухо остро воспринимало то почти мёртвый покой степи, когда даже смолкали кузнечики и гудящие шмели, то однообразно скучный шум камышей и заунывный плеск воды бесчисленных озёр.

Сизокрылые чайки, кричавшие над озёрами, многое напоминали Радищеву и Рубановской. Надрывный крик их, часто доносившийся в маленькое оконце каземата Петропавловки, будоражил в Александре Николаевиче мысли о желанной воле. И он, считавший себя «заклёпанным в смрадную темницу», год назад не думал, что ему придётся трястись в экипаже, пересекая Уральский каменный пояс, реки и степи Барабы, глухую и суровую тайгу Сибири.

У Елизаветы Васильевны чайки воскрешали в памяти её поездку на свидание с петропавловским узником. Вот так же беспокойно птицы летали над плывущей лодкой и о чём-то своём, непонятном, пронзительно кричали. Стоило закрыть глаза, как виделись и чайки, и посреди строений взметнувшаяся вверх иглообразная церковная колокольня, а на ней ангел с тяжёлым крестом.

Переплывая реку, Рубановская устремляла взор вверх и молитвенно просила у этого ангела с крестом лучшей судьбы для близкого и дорогого ей узника. Она совсем тогда не думала, что разделит горькую участь Радищева и совершит с ним путешествие из Петербурга в Илимск.

Бараба полна была для путников разнообразных впечатлений, странностей и неожиданностей. Иногда небо вдруг затягивалось грозовыми тучами. Чернела степь. Травы её волновались как море, камыши со свистом гнулись в пояс. Проносился резкий ветер, ломая чахлые берёзы и осины.

Сверкала молния, и ямщицкие лошади, на мгновение ослеплённые её светом, останавливались. И когда совсем низко-низко гремел раскатисто гром, животные в испуге прижимали уши и склоняли головы. Тотчас же на землю лился обильный дождь, размывая и без того плохие дороги. Ямщики сворачивали в сторону и ставили лошадей и экипажи по ветру.

Гроза в степи проходила так же быстро, как и появлялась. Прорывая нерассеявшиеся тучи, на землю спешило выглянуть яркое ободряющее солнце, и поникшая, прибитая дождём трава поднималась ему навстречу. В одно мгновение вся степь словно загорелась изумрудными огнями. Небо, которое только что стонало и раскалывалось молниями, заполнялось весёлой песней невидимых жаворонков — певцов голубого простора.

Путешественники выбирались из экипажей, сушили на солнце одежду, брезенты. Ямщики выпрягали лошадей и пускали их на траву.

Бескрайняя Бараба словно давала свежие силы дальним путникам.

Александр Николаевич не изменял своему правилу и пристально наблюдал за всем, что окружало его, внимательно всматривался в крестьянскую жизнь, изучал местность, по которой ехал.

Земледельцы в Сибири жили по-разному: одни, особенно старожилы — богато; другие — переселенцы, а их большинство, — бедно. Их понурые домишки маленькими, подслеповатыми окошками уставились в широкие деревенские улицы. Голопузые, чумазые ребятишки, играющие на завалинках, дополняли жалкую картину нужды, в какой пребывали новосёлы.

Особенно отличались от коренных деревень чичеринские выселки по Сибирскому тракту. Лет тридцать назад Екатерина «милостиво» разрешила беглым крестьянам безнаказанно возвращаться в родные сёла и направляла беглецов на поселение в Барабинскую степь. И хотя последовавшие по указу в Сибирь освобождались от податей и работ на шесть лет, охотников поехать в далёкие земли было мало.

Степь почти не заселялась, а заселить её надо было. И тобольский губернатор Чичерин, получивший неограниченные полномочия от императрицы, насильно заселял пустые земли. По тракту насаждались посёлки и выселки, прозванные чичеринскими.

В одном из таких выселков путники вынужденно задержались. Уставшие лошади не дотянули экипажей до большого села, и пришлось заночевать у крестьянина Федота Степановича Блинова. Когда весь поезд остановился возле пятистенного дома, одного из лучших в выселке, из окна выглянуло сморщенное, высушенное старостью лицо женщины. Седая старуха на вопрос ямщика, можно ли остановиться в её доме, прошамкала:

— Заезжай, батюшка, в ограду…

Ямщики раскрыли тесовые ворота, и экипажи въехали во двор.

Хозяин ещё не вернулся с покоса. Старуха засуетилась возле самовара и, пока приезжие возились с чемоданами и постелью, вскипятила его, накрыла стол и пригласила отведать чаю с парным молоком.

Сам Блинов с женой вернулся поздно. Рослый, чернявый мужчина с бородкой, похожей на заслонку, в посконной рубахе и холщёвых штанах, обутый в чирки, тяжело ввалился в двери. За ним вошла жена — толстенькая баба, повязанная платком, и сразу же скрылась за печкой.

Хозяин косо взглянул на заезжих, поздоровался и, пройдя к столу, не поднимая головы к божнице, торопливо перекрестился и сел на скамейку.

— Похлёбки!

Из кути проковыляла старуха с глиняной чашкой в руках и поставила её перед Блиновым. Он ел молча, аппетитно, изредка бросая взгляд на проезжих.

В просторной избе стало сумеречно. Старуха запалила лучину, и свет робко расплылся по избе. Хозяин быстро съел чашку похлёбки, обтёр рукою рот, разгладил бороду. Не вставая со скамейки, он также быстро перекрестился.

— Матрёна! — позвал он жену. — Постели в горнице постойщикам.

Что-то, суровое, грубоватое и нелюдимое было во всём облике Блинова. Строгость в его голосе, неприветливое выражение обросшего лица, мешковатая неуклюжесть во всей фигуре и, наконец, какая-то медлительность тяжелодума не понравились Радищеву в хозяине дома.

Матрёна, жена Блинова, молчаливо скрывшаяся за дверьми горницы, вновь появилась на пороге и, поглядев на мужа, промолвила:

— Постелила, Федот Петрович, — и ушла в куть.

Блинов, приподняв косматую голову, пробасил:

— Можа спать тянет, барин, постель готова…

Елизавета Васильевна направилась в горницу с Катюшей. Александр Николаевич прошёл за ней, неся на руках заснувшего Павлика.

— Далече путь лежит? — спросил Блинов, кивая на прикрывшуюся дверь горницы.

— Далече, — неопределённо ответил Степан.

— А ты, служивый, охрану держишь?

— Держу, — позёвывая, сказал унтер-офицер, — служба такая.

— А барин, видать, из важных?

— Был столичный, — протянул унтер, — отныне осуждён в Сибирь…

— Арестант, выходит?

— На поселение в острог Илимский едет…

Радищев прислушивался к доносившемуся разговору. Ему не спалось. Блинов, который показался Александру Николаевичу неразговорчивым, не был уж так нелюдим на самом деле. Разговор на кухне оборвался. Блинов по-хозяйски распорядился приготовить постель для мужиков в сенях, а женщин уложить на кровать за печкой. Исполнительная, бессловесная Матрёна делала всё, что говорил ей муж.