Петербургский изгнанник. Книга первая - Страница 12

В лавках Кунгура торговали русскими книгами. Книга в провинции была хорошим знамением. Она указывала не только на пытливый ум обитателей города, но и на стремление их не отставать от столицы. В низенькой лавке с запылёнными окнами под тяжестью книг прогнулись полки. За прилавком, уткнувшись в журнал, сидел длинноволосый старичок, похожий на дьяка. Он почти не обратил внимания на вошедшего.

Радищев стал просматривать книги и фолианты, пожелтевшие от времени. Среди книг были и комплекты журнала «Живописец». Перелистывая знакомые страницы, он наткнулся на «Отрывки путешествия И. Т.» и радостно взглянул на букиниста. Тот не обращал на него никакого внимания.

Радищев медленно закрыл журнал и положил на место. Он вспомнил Николая Ивановича Новикова. Неутомимый издатель! Подвижный, всегда собранный и энергичный, Новиков снова предстал перед ним в эту минуту. Любознательно смотрящие глаза, и в них мысли, мысли: сумей только прочитать их. И голос страстный, темпераментный. Оба они хорошо понимали и умели ценить друг друга. Новикову Радищев нравился, смелостью своего пытливого ума. Александр Николаевич ценил в издателе его неутомимую предприимчивость. Много говорили о книгах. Слова и сейчас звучат в ушах: «Недовольно только печатать книги, надобно иметь попечение о продаже их, особенно в провинции»…

Было приятно сознавать, что стремления Николая Ивановича претворялись в жизнь здесь, в приуральском городе Кунгуре. Радищев купил у продавца комплект «Живописца» с памятными «Отрывками путешествия» и спросил:

— Покупают?

Старичок лаконично ответил:

— Больше пылятся, не берут…

И всё же было радостно. Книга шла в провинцию в искала читателя.

— Будут покупать!

Радищев раскланялся и покинул книжную лавку.

Декабрь на Урале лютует морозами. Сначала завьюжило. Несколько дней не стихали бураны, а потом сразу ударили крепкие морозы. Только по этой причине Радищев дольше обычного задержался в Кунгуре.

До казённого села Сабарки, приписанного к Демидовскому заводу, дорога пролегала речкой — ровная, гладкая, с крутыми поворотами в высоких каменистых берегах, почти прямая в отлогих.

Морозный воздух серебрился в лучах солнца, опоясанного светящимся кольцом. То и дело фыркали лошади, заворачивали головы, сбивая о концы оглоблей намёрзшие сосульки с раздувающихся ноздрей.

По сторонам дороги раскинулись небольшие поля с одиноко стоящими ветвистыми соснами. Когда-то лес, ныне вырубленный на дрова для завода, подступал вплотную к реке. На десятки вёрст по дороге не встречалось сёл и деревень. Они прятались в лесной глуши, подальше от тракта, чтобы жители их не были обременены подводами, нужными для перевозки колодников.

На полпути до Сабарки дорога свернула с реки и подошла к стене соснового бора. Тут происходила рубка дров. Горели костры, и смолистый дым столбами поднимался к небу, заслоняя солнце.

Возница остановил лошадей. Все вышли к огню, чтобы отогреть озябшие руки и ноги. Оставил возок и Радищев.

Возле костра, в рваном зипуне, перехваченном домотканной опояской, в малахае, откинув полы в сторону и выставив колени вперёд, в заплатанных холщовых штанах, грелся дровосек — крестьянин средних лет. От едкого дыма он совсем сощурил глаза, закинул высоко плоское, худое лицо, обрамлённое рыжей бородкой.

Возница громко поздоровался с дровосеком. Тот, поправив кулаком малахай, ответил:

— Здорово, ежели не шутишь.

— В такой морозишко шутить язык не поворачивается, сосед.

— Лют мороз в наших местах, лют, — проговорил: дровосек, повернув добродушно-наивное лицо к людям, подошедшим к костру. Он окинул их насмешливым взглядом и иронически произнёс:

— Сосед?! С которого боку?

— Ключевские мы, чай, одной поскотиной заводской отгорожены…

— Много таких соседей наберётся. Поскотина-то одна — заводская, хозяева-то у нас разные; мы Демидову служим, ключевские к Иргинским заводам приписаны…

— Хоть в лоб, хоть по лбу — одно и то же…

— Эт-то верно: хрен редьки не слаще, — сказал дровосек и покосился на конвоиров. — Что скажете, солдатики?

— Язык у тебя длинный, — грубо отозвался солдат.

— Никита! — послышался голос из глубины леса. Там несколько дровосеков очищало спиленные сосны. — Нечего языком чесать с проезжими, брюхо от них толще не станет…

— Работа не волк, в тайгу не удерёт… — заявил дровосек Никита. — Дай перекурю, — и стал набивать самодельную трубку, отделанную медной проволокой.

Радищев внимательно вслушивался в непринуждённый мужицкий разговор, похожий на перепалку. Приписные крестьяне не встречались ему раньше. Он впервые видел их, но знал, что приписка крестьян к заводам для работ началась лет пятьдесят назад. Ему следовало побольше узнать о жизни приписных крестьян.

Возница продолжал разговор.

— Сколь на душу заготовляешь?

— По три с половиной сажени, — затягиваясь, ответил Никита.

— Ключевские наши на полсажени меньше: лес реже. Каков прибыток?

— Гривна в кармане останется, говори ладно. На неё обуть, одеть, накормить детёв надо…

Дровосек тяжело вздохнул.

— Добра нет, а прорех много…

— Верно, сосед. Ключевские тоже ситный не едят, в кафтанах не ходят: сукна им ещё не наткано…

— А иного промысла нет? — поинтересовался Радищев.

Никита отошёл от костра, присел на бревно, посмотрел на Радищева прежде, чем ответить, удивлённый его вопросом.

— Пашня есть, но одно горе. Каменный грунт хлеба не родит. Рожь растёт чахлая, и ту сеют мало…

— Приписка к заводам передыху не даёт, — пояснил возница, — до пашни руки не доходят.

— И то верно! — подхватил дровосек. — Зимой на рубке дров, на подвозке руды; летом же — на пожоге угля, на реке — сплавляем демидовские изделия… Дыхнуть некогда…

— Сказывают, — заметил возница, — узду эту скоро снимут с нас. От проезжих слышал…

Никита опять покосился на солдат, не понимая, почему они тут присутствуют.

— Сказывают, да не скоро делают, — сердито сказал дровосек.

— Никита-а, дьявол тебя возьми! — снова послышался ворчливый голос.

— Иду, лысая твоя башка, — отозвался дровосек.

— Прощевай, сосед, — сказал возница, — малость отогрелись и дальше двигаться можно…

— Прощевай!

Лошади дёрнули скрипнувший возок и, подгоняемые крепким морозом, весело побежали. Радищев натянул на себя меховое одеяло, откинулся назад и погрузился в раздумье. Дровосек Никита не выходил из головы. Ему живо представилась его семья, одетые в лохмотья, полуголодные дети, разрезанная на ломти коврига чёрного хлеба, глиняная миска с квасом или жидкой похлёбкой, поставленная на стол, — вот вся еда в крестьянском доме.

Радищев не представлял до этого обременительного труда приписных крестьян, у которых завод отнимал и зиму, и лето, лишая их другого промысла, не оставлял свободного дня, чтобы заняться пашней, дающей насущный хлеб.

«Барщина и оброк на помещичьих землях, приписные работы на заводах делают крестьянина рабом», — размышлял Александр Николаевич.

— Сабарки! — оповестил возница и вывел его из раздумья. — Погреться не остановимся?

— Езжай до следующей почтовой станции, — отозвался Радищев и, высунувшись из возка, увидел чёрные избы с провалившимися крышами, дворы, когда-то крытые соломой, содранной сильными уральскими ветрами.

Наметённые сугробы возле изб, разбитые окна, заткнутые тряпьём, раскрытые настежь ворота, безлюдная улица Сабарки оставили тяжёлый осадок на душе Радищева. Видно, прав был дровосек Никита, когда говорил «добра нет, а прорех много». Сабарка показалась ему вся в прорехах; бедность и нищета селян жили в каждом дворе и в каждом доме казённого села, приписанного к Демидовскому заводу.

От Сабарки, вблизи Суксуна, дорога шла на высокую гору. Крутой подъём растянулся почти на версту. Лошади едва тянули возок. Возница слез с сидения и брёл по глубокому снегу сбоку лошадей, подгоняя их вожжами.

Радищев тоже вылез из возка и шёл сзади него. Над дорогой навис большой белый известковый камень. С него сыпалась на голову пороша. Когда лошади поднялись на перевал, с горы открылся вид на Демидовские владения.