Петербург.  К вопросу влияния на творчество братьев Стругацких - Страница 11

М: А генерал Чума — это не прототип одного из героев в «Поиске предназначения»?

БН: Ашмарин?

М: Да.

БН: Ну, в известном смысле — да. В каком-то смысле. Дело в том, что Виконт — это фигура сборная. И главный прототип там — мой друг Боря Громов… Главный прототип. Нет, даже так — главный прототип — Володька Луконин по прозвищу Виконт. В общем, Виконт — это смесь Бори Громова, биолога, Володи Луконина, археолога, и, в какой-то степени, Игоря Ашмарина. В какой-то степени… Эта его секретность, скрытность…

М: Борис Натанович, как вы относитесь к утверждению, что сильные стрессы приводят к измененным состояниям сознания?

БН: Ну я не медик, откуда я знаю? Наверное, это так.

М: Но вы же в детстве читали XVIII том трудов Института мозга.

БН: Читал. Ну и что?

М: Ничего не зацепило?

БН: Да это меня очень даже зацепило! Но меня интересовали главным образом всевозможные фантастические последствия действия пейотля. Как-то там картинка перед глазами переворачивается, когда человек с закрытыми глазами сидит. Или когда у человека магнитом за черепом проводят, появляется ощущение огненной вспышки… Такое вот. Чистая фантастика меня больше привлекала. А измененное сознание — это всё мимо сознания пропускалось. Это слишком сложно для меня было.

М: Ну тогда — может быть. А в ваших романах — что в «Поиске предназначения», что в «Бессильных мира сего» — главному герою необходим очень сильный стресс, чтобы проявились его способности.

БН: Ну-у… слушайте! Конечно, сильные стрессы свою роль играют. Безусловно. Но я сам совершенно об этом не думал, когда названные романы писал. Это мне кажется настолько очевидным, что специально обращать на это внимание я бы не стал. Ну, это просто банальность. И так ясно, что сильные стрессы должны приводить к сильным психологическим последствиям. И, как правило, приводят.

М: Как правило — да, но они ведь разные бывают.

БН: Разные, да. Разные стрессы бывают и разные последствия. Но то, что такая связь есть, для меня настолько очевидно, что я тут не вижу предмета для разговора.

М: «Блокадный мальчик» — это ваши впечатления?

БН: Да. Абсолютно. Это, конечно, абсолютно. Ну, то есть там на восемьдесят процентов — это то, что я пережил лично, а на двадцать процентов — это то, что я слышал от родных, от знакомых, от приятелей своих.

М: Тяжелые впечатления настолько запомнились, что даже вообще-то и выдумывать ничего не надо было?

БН: Да, там очень мало выдумано. Всё, что там написано насчет блокады — это всё на самом деле имело место, только интерпретация тогда была другая. Вот случай с этим человеком с топором — это история, которую рассказывал Аркадий Натанович, с ним была такая история.

М: Здесь?

БН: Да, здесь. В Ленинграде. В блокаду. Людоедство было. Так что это тоже не выдумано, только я интерпретацию фантастическую дал. Словом, я там почти ничего не придумывал. Даже не почти, а просто ничего. Я считаю, что когда речь идет о таких явлениях, как блокада, выдумывать нельзя. Почему я не люблю сочинений, книг, художественных произведений про блокаду. Не люблю. Там чувствуется выдумка, чувствуется, что автор фантазирует. А фантазировать нельзя. Сама картина настолько страшна, что любая фантазия — это перебор и фальшь. Так что я тут очень осторожен был.

М: Первая часть романа очень сильное впечатление производит.

БН: Да, конечно. Это вообще очень сильное время и страшное время.

М: Борис Натанович, не кажется ли вам, что вот именно здесь, в Петербурге, может, даже не в самом городе, а как бы в географической точке на карте, даже не на карте, а на поверхности Земли, находится нечто… скажем, «катализатор творчества» Стругацких? То есть наиболее благоприятные условия для вашего творчества были именно здесь?

БН: Ну, это не совсем правильно. Мы писали не только в этой географической точке, а в разных географических точках, и сказать, что именно в Питере или его окрестностях особенно хорошо получалось, я не могу. «Улитку на склоне» мы писали вообще в Гагре, «Сказку о тройке» писали под Москвой.

М: С «Улиткой на склоне» не совсем понятно… да, начало происходило в Гаграх, самое начало, когда вы перебирали варианты. Но потом из «Комментариев» непонятно, где она, собственно, написана-то?

БН: Я уже, пожалуй, и не помню. Я думаю, что частично в Ленинграде, частично в Москве. Уже не в Доме творчества, уже дома.

М: То есть вам кажется, что независимо от места?

БН: Абсолютно. Я уверен, что никакой зависимости нет. Я даже не могу сказать, что лучше всего, просто легче всего, работалось в Питере. Не могу этого сказать. Такой закономерности просто нет. В Питере, пока мама была жива, было очень удобно, очень хорошо работать. Мы просто горюшка не знали, на всем готовеньком сидели, у нас абсолютно никаких проблем не было. Мы сидели у мамы в большой комнате и писали, а всё остальное нам обеспечивала мама… В Домах творчества все-таки надо было хлопотать — там проблема контактов с другими писателями, как проводить вечера… Там все-таки были свои проблемы. Плохая пища, плохая кормежка. Здесь в смысле бытовых условий была идеальная ситуация. Работай ради Бога, никто не помешает, все только помогут.

М: Вам было уютно здесь работать?

БН: Очень уютно и удобно. Беспроблемно здесь было, и была работа в чистом виде. Ни о чем другом думать не приходилось. Развлекаться — ради Бога, есть телевизор, есть книги, два книжных шкафа стоят — пожалуйста, читай и перечитывай. Никаких проблем! В этом смысле, конечно, мамин дом был идеальным местом. Потом уже было хуже, когда мамы не стало… мы работали, правда, в основном у Аркадия. Ну, там тоже, конечно, хорошо было. Ленка тоже в пыль разбивалась, чтобы нам обеспечить. Да и здесь, когда мы работали, Адочка нам в этой комнате… Но с этим уже сложнее было. Было тесно. Аркадий приезжал с Ленкой, как правило, мы, значит, вчетвером ютились вот в этих двух комнатах. Неудобно. Женщины наши были стеснены. Ну, в общем, было больше проблем. А вот во времена до семьдесят примерно пятого, а может, семьдесят седьмого года, когда мы последний раз работали у мамы, вот там было очень хорошо. Но если Вы мечтаете обнаружить здесь некий волшебный источник… тайную Чашу Грааля в Петербурге, то не было никакой чаши.

М: Нет, о Чаше Грааля речи не идет. Просто сама атмосфера, может быть, этого города?

БН: Атмосфера — да, но не атмосфера города, а атмосфера дома.

М: Я в общем-то подполз к такому выводу потому, что и пари было здесь, на Невском, близ Аничкова моста.

БН: Ну и что?

М: С него всё и началось.

БН: Оно с тем же успехом могло быть и в Москве заключено… Это совершенно не имеет значения.

М: Да, но, тем не менее, оно заключилось здесь.

БН: Можно, конечно, строить какие угодно фантастические гипотезы. Вы вправе. Лишь бы они не противоречили фактам.

М: Так не противоречат.

БН: Пока — да. Хотя подтверждающих фактов, я думаю, вы наберете мало.

М: Плюс пишущая машинка вертикальной конструкции.

БН: Да. Это появилось в Петербурге, в Ленинграде. Мама где-то раздобыла.

М: Потянуло к пишущей машинке, да?

БН: Просто приятно было на ней писать. Сам Бог велел сочинять романы!

М: Ага. Тогда следующий вопрос, просто вытекающий из этого. Судя по «Комментариям» сильных творческих кризисов было три. Вернее, два описанных, а третий, может, был, а может, не был. Первый — во время написания «Попытки к бегству»?

БН: Да, это был первый.

М: Где она писалась?

БН: В Ленинграде писалась.

М: Здесь?

БН: У мамы в большой комнате.

М: В «Комментариях» не сказано, где.

БН: Нет, это был Ленинград.

М: Второй, может, был, а может, не был, судя по тексту, когда вы пытались построить сюжет «Хищных вещей века» в Москве?

БН: Нет-нет-нет-нет. Там не было никакого кризиса. Второй сильнейший кризис был с «Улиткой». Это в Гагре.

М: Да-да-да. То есть с «Хищными вещами века» просто… не захотелось?