Песня ветра. Ветер перемен (СИ) - Страница 269

Но сейчас он был так глубоко с ней, что никакие книги больше не интересовали его. Это всегда происходило одинаково: Марна Дева оборачивала к нему свой лик, и интенсивность ее присутствия становилась такой, что Провидец боялся пошевелиться под обжигающим лучом ее глаза. Все его существо замирало, на пределе своих сил пойманное в остекленевший янтарь, и он боялся вздохнуть, боялся пошевелиться, пристально вглядываясь ей в лицо, а потом открывая ей свое тело, чтобы мысли текли через него, не встречая препятствия.

Это было невероятно, ни на что в жизни не похоже, так хорошо, что он мог бы вечность просидеть, пропуская через себя ее видение. Его сознание становилось прозрачным, будто вода, спокойная, кристально чистая вода в горной купели, которую не тревожила не единая черточка ряби. И в этой воде, словно солнце, проникающее до самого дна, отражался взгляд Марны. Он прогревал воду до дна, точно так же, как и солнечные лучи, напаивающие своим теплом каплю дождя. И капля нежилась в его пронзительном золоте, так нежился и Провидец, открываясь Марне целиком.

Сознание утекало из тела, его глаза стекленели, он переставал видеть, как раньше. В такие моменты он видел иначе, будто вся вечность скручивалась в тугую спираль в самом центре его зрачка, будто все его существо расширялось так, чтобы вместить в себя все время и пространство, все видимое и невидимое, то, что было, есть, будет, то, что только может быть, и даже то, что никогда не случится. Он становился огромен, больше мира всего, миром всем, самим собой в этом мире. Он становился Марной Девой, чьи тонкие пальцы тянули и тянули из золотистой кудели душ и веков Нити Судеб.

Провидец видел низ. Неподатливую черную землю, безразличную, тупую, тихую, полную камней и молчания, землю, что с таким трудом, с таким надрывом и нежностью матери, так долго ожидающей свое дитя, так молящей о нем, обнимала крохотное семя, вскармливая его в ковше своих ладоней. И это семя, безрассудное и сильное, с нахальным упорством безответственной юности прорывало ее саднящую грудь, стремясь к небу. Оно набиралось соков, напитывалось солнечными лучами, оно росло и матерело, высасывая все силы, всю жизнь из иссохшей груди своей матери только затем, чтобы однажды сила его матери передалась дальше, чтобы точно так же быть съеденным и выработанным до самой последней капли.

На тонких ногах, грациозная и легкая, вскидывая тонкую шею, подходила к нему лань. И ее теплые мягкие губы объедали до самого основания то, что было рождено с таким трудом, то, что так тянулось к небу, так стремилось. Потом лань срывалась с места, высоко выталкивая тело длинными ногами. Она неслась вперед по бескрайним лугам, топча длинными тонкими копытцами прорастающие из земли травы, и в самой верхней точке ее длинного прыжка в небо лань сбивала стрела. И охотник свежевал тушу ножом, а потом нес мясо своей жене, и это мясо хранило ту самую искру, ту первую нежность, которой мать-земля окружала съеденное ланью семя.

Жена охотника варила в большом чане суп из того мяса, разливая его ковшом всем своим детям, и Провидец видел, как они ели все вместе у одного большого стола, разговаривали и смеялись, как они делились теплом, беззаботные и счастливые, не подозревая о том, что искра в их груди пылала так ярко только из-за первого семени, вскормленного землей. И от них самих вверх тянулись их Нити. Они тянулись вверх через размытый, расплывчатый мир за Гранью, на которой сплетается душа и тело, через мир голодных, прожорливых черных теней, вечно открытых зевов жадности, которые так любят пить золотой нектар людских душ, к миру теней более светлых, сияющих, теней, что были уже не тенями, а чем-то большим. Нити тянулись еще выше, утончаясь и становясь легче, прозрачнее, будто паутинка, усыпанная крохотными каплями росы, тянулись туда, где сам воздух был тонок и наполнен благоуханием, где этот воздух был самим сиянием света, где росли прекрасные сады, и в них бродили существа в белых одеждах с незамутненным взором, вечно радостные, вечно спокойные, вечно живущие и ни к чему не питающие интереса, совершенные в своей власти. Нити тянулись еще выше, становясь совсем тонкими, едва видимыми, сквозь голубой небосвод, полный золотого солнца, растворяясь где-то там, откуда из золотой облачной кудели вытаскивали пряжу тонкие пальцы Марны Девы.

Марна смотрела иначе, и Провидец смотрел вместе с ней. Он видел, как велика разница, как страшна пропасть. Там, внизу, в этой темной материи, с таким трудом помогающей семени прорасти, в этой мучительной жизни, вечно пожирающей саму себя, чтобы жить, там внизу был зов, надрывный плач, бесконечный крик, направленный к прозрачному небу. Там, где все умирало, чтобы вновь возродиться, чтобы бесконечно шагать и шагать вперед через одни и те же дороги, дыша одним и тем же воздухом, поедая одно и то же семя и после смерти становясь им, там рождалась искра, одна жгучая капля пламени, ослепительная, будто собранные воедино миллиарды звезд. И эта искра кричала, она кричала до хрипоты, до сорванного горла, кричала всей своей душой, моля небеса об избавлении. И на этот крик слетались лишь голодные прожорливые тени, жадно приникая к ней мокрыми ртами и продолжая высасывать это чистое, это искреннее.

Но крик не глох, он не мог заглохнуть, ибо он был громче, чем поступь эпох, громче всех фанфар всех королей, которых безжалостно перемалывало своими громадными шестеренками время. Крик прорывался дальше, вверх, к чудесным садам, к ушам тех, кто сотворил всю эту грязь, или думал так, тех, кто был поставлен править над ней, или думал так. Но они не слышали этой боли или не желали слышать ее, они отвечали на нее по одному только порыву своей капризной воли или не отвечали. И ответ, который они давали, никогда не был тем ответом, что был нужен. Или тот, кто его слышал, был не в состоянии разобрать слова. Или тот, кто его давал, не понимал, что от него хотели. И все это составляло одно единственное колесо, кровавое, тяжелое, скрипящее, колесо огня, что медленно крутилось и крутилось без начала и конца, перемалывая своими оборотами все, обращая в пыль все, даже само время.

Но крик не исчез в этой пустоте, в этой толще кровавой пыли, что толклась и толклась бесконечно. Он пробился сквозь все, сквозь голодную ярость алчных сил, сквозь равнодушие богов, сквозь тишину безразличия голубой шири, из которой все родилось. Он пробился еще выше, еще дальше, золотой стрелой вонзаясь в вечность, требовательный, как закон, непреложный, как воля. Потому что так должно было быть, потому что так было предопределено. Потому что ничто не рождается для того, чтобы умереть, потому что ничто никогда не кончается, но лишь поднимается выше бесконечно, чтобы однажды взглянуть самому себе в глаза и увидеть в них бесконечное возвращение и высоты еще более дальние, еще более прекрасные. Так цветет на земле первое семя.

И тогда на крик был получен Ответ. Провидец видел его, видел, как тонкие пальцы Марн сплетают нить за нитью, прядут беду и боль, несчастье, смерть, страх и отчаянье, прядут силки, которые удавят настолько, паутину, что свяжет так крепко, что не останется выхода. И красота первого вздоха хлынет вниз ослепительным дождем, и мир напьется им, словно медом, и вспыхнет россыпями алмазных капелек дождя на омытых листьях под лучами рассветного солнца.

Провидец видел, что стало Ответом. Из бескрайней шири, столь ослепительно белой, что больно было смотреть, столь густо синей, что хотелось плакать, вниз сорвалась одна золотая капля. Она падала все быстрее и быстрее, в полете разделившись на две крохотных капельки, которые закружились друг вокруг друга спиралью, разгоняясь все больше, превращаясь в огненную комету, в раскаленный шар первородного пламени, летящего вниз, чтобы ухнуть в черную неподатливую тьму материи, чтобы всколыхнуть все и разбить на куски кровавое колесо…

В бездвижных черных зрачках Провидца, в третьем зрачке, открытом прямо посреди его лба, в полной темноте густой зимней ночи сверху вниз мелькнула ослепительная золотая стрела, падающей звездой прочертив их пополам.