Песнь Хомейны - Страница 2

— Эй, ты, — проговорил я, человек моргнул, повернул голову в мою сторону и попытался подняться — но не посмел, да и сил не хватило, он был беспомощен перед нами, и я хотел, чтобы он осознал это в полной мере.

— Говори, — приказал я, — кто твой хозяин? Кто послал тебя?

Человек не ответил. Финн сделал шаг в его сторону — всего один шаг, не промолвив ни слова. И тут пленник поспешно заговорил.

Я подавил готовый вырваться у меня возглас удивления: человек говорил похомэйнски, не на языке Эллас. Я не слышал этого языка уже пять лет — разве что из уст Финна, даже теперь мы по-прежнему продолжали говорить между собой на языке Кэйлдон и Эллас. И вот — здесь, в Эллас, мы снова услышали хомэйнскую речь.

Человек не смотрел на Финна — только на меня.

Я увидел, как на его лице сменяют друг друга страх — стыд — ярость:

— А что, у меня был выбор? У меня на руках жена и дочь, которым нечего есть, не во что одеваться, нечем согреться зимой. Мою ферму забрали за долги.

Мои деньги все ушли на войну. Мой сын погиб вместе с принцем Фергусом. И что, я должен позволить жене и дочери умереть с голоду? Или, может, было бы лучше, если бы моя дочь стала шлюхой при дворе Беллэма?

Его карие глаза смотрели на меня с яростью, чем дольше он говорил, тем скорее исчезал его стыд и тем сильнее становился гнев. Теперь в человеке, казалось, не осталось ничего, кроме враждебности и отчаянья.

— У меня не было выбора! Не было! Мне предлагали золото…

Мне показалось — в подреберье вонзился острый клинок.

— Кровавое золото, — прервал я его, уже зная, что он ответит мне.

— Да! — крикнул пленник. — Но оно того стоит! Война Шейна не принесла мне ничего и отняла жизнь у моего сына, я потерял кров над головой, моя семья впала в нищету… Что мне еще остается? Беллэм предлагает золото — кровавое золото! и я возьму его. Как и любой из нас!

— Любой? — эхом откликнулся я, его слова вовсе не понравились мне. Неужели вся Хомейна готова выдать меня моему врагу за солиндское золото? Тогда мы обречены на неудачу, даже не начав сражения…

— Да! — крикнул человек с яростью обреченного. — Все! А почему нет? Они демоны. Они нарушают все законы, божеские и человеческие. Они — звери!

Ветер переменился. Теперь он снова швырял мне в лицо ледяную крошку, но я почти не замечал этого — даже не попытался защититься от ветра. Не мог. Я застыл, глядя на пленника, онемев…

А потом перевел взгляд на Финна. Как и я, он был неподвижен — молча смотрел на распростертого у его ног человека. Но мгновением позже он поднял голову и прямо посмотрел на меня. Я увидел, как сузились его зрачки, утонув в море яростной желтизны. Желтые глаза. Иссиня-черные волосы. Золотая серьга в левом ухе. Странное, хищное, смуглое лицо.

Я взглянул на него новыми глазами — как ни разу мне не доводилось смотреть на Финна за все пять лет нашей жизни в изгнании — заново осознав, кто он.

Чэйсули. Изменяющий облик. Человек, который мог, когда хотел того, принимать обличье волка.

И — причина этого внезапного нападения. Не я, о нет. Вовсе не я. Я не имел значения для нападавших. Наш пленник не знал даже, что моя голова, доставь он ее Беллэму, принесла бы ему больше золота, чем он мог даже представить себе.

Боги, он же даже не знает, кто я!

В другое время жестокая ирония происходящего заставила бы меня рассмеяться. Я слишком высоко ценил себя, наивно полагая, что все знают меня и цену мне. Но здесь и сейчас никому не было дела до меня. Имело значение только то, к какому народу принадлежит Финн.

— Из-за меня, — подтвердил Финн. Больше он не проронил ни слова.

Я кивнул, ощутив внезапную слабость и легкую тошноту. Это было невозможно, невероятно… и все же — было. Мы возвращались в Хомейну после пяти лет скитаний на чужбине, чтобы собрать войско и отвоевать мой трон у Беллэма — и первое, с чем нам довелось столкнуться, была прежняя враждебность и ненависть хомэйнов к Чэйсули. Священное истребление, начатое Шейном — Чэйсули называют это кумаалин — начиналось как месть короля-безумца, но не прекратилось с его смертью и падением его державы…

Они пришли не за моей жизнью, они не собирались даже брать меня в плен.

Они пришли за Финном — потому что он был Чэйсули.

— Что они тебе сделали? — спросил я. — Чэйсули. Что сделал тебе этот человек?

Хомэйн посмотрел на Финна с выражением, похожим на изумление:

— Он оборотень!

— Но что он тебе сделал? — настаивал я. — Он что, убил твоего сына? Отнял у тебя ферму? Изнасиловал твою дочь? Довел твою семью до нищеты? Что?

— Не утруждай себя, — откликнулся Финн. — Кривое дерево не выпрямишь.

— Но его можно срубить, — возразил я. — Срубить, разрубить на куски и бросить в огонь…

Я замолчал, заметив выражение лица Финна — замкнутое, чуть отстраненное.

Финн был не из тех, кому можно было сочувствовать, за кого можно было сражаться, защищая его жизнь. Это была его война.

— Можно изменить его? — спросил я. — Я понимаю, что двигало им отчаявшийся идет на отчаянные шаги — но я не потерплю подобных целей. Войди в его разум, в его мысли — измени его, и пусть идет восвояси.

Финн поднял правую руку. В руке ничего не было — но он сделал жест, словно бы сжимал рукоять кинжала. Он испрашивал моего позволения. Он был ленником принца Хомейны — и спрашивал позволения убить у своего сюзерена.

— Нет, — ответил я на его безмолвный вопрос. — Не в этот раз. Используй свою магию. Человек дернулся:

— Боги, нет! Нет! Только не чародейство… Он попытался вскочить на ноги и бежать.

— Держи его, — спокойно приказал я. Мгновенно Финн оказался рядом с пленником, не давая ему подняться с колен, сам он стоял на одном колене, одной рукой сжимая горло хомэйна, второй обхватив его затылок. Одно движение

— и все будет кончено.

— Милосердия!.. — крикнул человек. И я был готов подарить ему жизнь, видят боги, но того, что произошло дальше, предвидеть я не мог.

Финн не стал переспрашивать меня. Он принял мое решение, как приказ. Его рука сжала голову хомэйна — в глазах того появилось выражение беспомощного ужаса — и почти мгновенно они стали пустыми и безжизненными. Я понял, что Финн исполняет мое приказание.

Я мог прочитать это по глазам. Не раз мне доводилось видеть глаза и лица тех, кто испытывал на себе силу магии Чэйсули. Но каждый раз я видел и глаза Финна: они становились пустыми, душа уходила из них, сливаясь в сопереживании с душой другого человека, подчиняя его своей воле. Здесь оставалось только его тело, пустая оболочка — сам он уходил. То, чем он становился, было одновременно меньшим, чем Финн, и чем-то большим, устрашающим и внушающим почтение, если не преклонение. Он становился не человеком, не богом, не зверем — чем-то иным.

Чужим. Неведомым. Незнакомым мне. Человек дернулся — его тело обмякло, но он не упал, руки Финна по-прежнему поддерживали его — одна на горле, другая на затылке. Он ничего не делал. Он ждал.

И тут внезапно Финн вздрогнул всем телом, его смуглое загорелое лицо посерело, застыв, как маска смерти, глаза по-прежнему оставались пустыми. Я слышал, как клокочет дыхание в его груди, видел, как мучительно кривятся губы в гримасе то ли отвращения, то ли боли… И мгновением позже, прежде чем я успел сказать хоть слово, он свернул пленнику шею и отшвырнул тело на снег.

— Финн! — я мгновенно оказался на земле и вонзил меч в снег — сейчас он мешал мне, шагнул к Финну, сгреб его за грудки:

— Финн, я сказал — измени его, а не убей… Но Финн уже валился навзничь в снег: я понял, что он не услышал меня. Он не был сейчас собой. Его самого по-прежнему не было здесь.

— Финн, — я схватил его за руку, удерживая от падения. Даже под теплой зимней одеждой я чувствовал, как напряжены его мышцы, лицо его было по-прежнему мертвенно-бледным, зрачки — черные булавочные головки в море чисто-желтого яростного цвета…

— Финн…

Он снова дернулся — и, наконец, пришел в себя. Повернул голову ко мне, не сразу осознав, что это я, что я держу его за руку. Он снова был самим собой, но я не спешил ослабить хватку. Если бы это не был Финн, я бы никогда не оставил меча.