Песнь песней Стендаля - Страница 3

Вместе с тем в Парме нет усложненности «настоящего» абсотизма. Городок и его округа — малая сцена, где легко про- атривается связь поступков с побуждающими к ним вожделе- ниями и где анатомия социального тела обнажена (Стендаль на­блюдает ее глазами умнейшего графа Моска). Отгороженная от громадного внешнего мира Парма — самодостаточная и легко обо­зримая клеточка исторического пространства. Будущее столкнове­ние характеров и страстей развернется на открытой для взора площадке.

Но пока эта сшибка итальянских натур только намечается. Разделительный признак, по которому располагаются в том или другом стане,—высота или низость душ (Стендаль, как правило, определяет персонажей через эпитет к слову «душа» — «высокая», «пылкая», «благородная» — или, напротив, «низкая», «грязная», «грубая»). Принц — подлый трус; его любовница маркиза Бальби — отвратительная скареда; глава его полиции Расси, полицейский, судья и палач разом,— холуй из «простых», терзаемый завистью к своим высокородным хозяевам, ради выгоды и возвышения он «не постеснялся бы повесить родного отца»; лидер партии «либе­ралов» генерал Конти — болван, карьерист и убийца. Под стать им и мелкая сошка, вроде всеми презираемого тюремного писца Бар- боне, который доставляет себе «маленькую радость», издеваясь над беспомощным арестантом — тот ведь в кандалах, и который к концу по заслугам отправлен Стендалем на виселицу. Дело даже не в том, совершает ли кто-либо из них преступление или нет: они всегда к этому готовы. У них низкие души, потому что низки их нравственные ценности и причины их действия. Каждый из них по неистребимой низменности своих запросов рвется «наверх». Принц хочет стать королем Ломбардии, Конти — премьер-министром, Рас­си — получить дворянство и орден. Ироничный (а порой и цинич­ный) Моска, политически и житейски умудренный наблюдатель, за спиной которого угадывается сам Стендаль, пока, правда, больше склонен объяснить, чем осудить. Так, принц был, в сущности, неплохим малым, но, приказав когда-то казнить двух вольнодум­цев и опасаясь мести, стал трусом, ожесточился, впал в трусость и в совершенстве овладел сладким ему искусством терзать сво­их подданных. Стендаль словно дает понять, что можно и остать­ся порядочным человеком, обладая властью, подобно графу Моска, хотя это трудно, что правитель сам лепит свою душу собствен­ными поступками и в ответе за ее неисправимые вывихи, а пото­му не вправе прибегать к смягчающим вину ссылкам на «поло жение». Так или иначе, вся эта мразь сидит наверху, распоря- жается судьбами подданных и топчет чужие жизни.

Наставниками и покровителями Фабрицио — герцогиней Сансеверина и графом Моска — все то, что творится при дворе, на первых порах воспринимается как игра, в которую они вынужде­ны играть. Они терпят эту двусмыслицу со снисходительной усмешкой и защищаются презрением. Обаятельная Сансеверина непринужденно исполняет роль первой дамы герцогства, на самом же деле смысл ее жизни — крепнущая в потаенных недрах сердца любовь к Фабрицио и нежная дружба с графом. Моска рас- сматривает свою службу распорядителя «трех четвертей государ- ственных дел» как дань, которую он вынужден платить за сча- стье быть с Джиной и давать счастье ей. Правда, это тонкая и опасная игра: будучи премьером, граф против «кровавых глупо­стей» но малейшая ошибка — и недолго стать пособником или жертвой навеки перепуганного и оттого злобно-жестокого прин­ца Пока в Парме не началась настоящая война за спасение Фабрицио, Моска и Сансеверина не прибегают к беспощадным приемам, принятым при пармском дворе. И если они потом обра­тятся к ним, то не потому, что в отношении других все дозволено, - но лишь потому, что сражение пойдет не на жизнь, а на смерть.

Фабрицио между тем занят другой игрой. Он учится в ду­ховной коллегии, ему предстоит стать преемником архиепископа Пармского, но всерьез это его не заботит. Играет он и в лю­бовь, удрученный тем, что подлинное чувство, кажется, недоступ­но ему. Однако проблески грозовых страстей уже мерцают где-то совсем неподалеку, и рано или поздно беспечному пока юноше, с его задатками, не миновать окунуться в этот опаляющий свет. То, что зарождается в душе герцогини Сансеверина, любующейся племянником,— страсть, хотя Джина страшится признаться в этом и самой себе. То, к чему стремится Фабрицио и чего ему не­достает,— страсть. То, что испытывает граф Моска к Джине,— страсть. Безмолвная сцена, в которой Моска, «будто ослепший от жестокой боли», терзается ревностью к Фабрицио, не оставляет в этом сомнений.

И все-таки счастье, имеющее своей предпосылкой игру в жизнь,— невсамделишно, скорее «как бы счастье», по существу — наиболее приемлемый вид отсутствия счастья. Богатство и завист­ливый почет при дворе настоящего счастья не дают: искусное вельможное лицедейство иногда доставляет удовольствие, а неред­ко вызывает и разочарованное уныние — в зависимости от того, как оборачивается дело. Предпочитать графа другим мужчинам — ещё не значит быть счастливой. Победные любовные похождения Фабрицио приносят ему лишь тоску по всепоглощающему чувству. И здесь сам ход событий, естественно направляемый рукой Стен­даля, в согласии с его замыслом, приближается к повороту, за которым каждый из устремленных к подлинному счастью в «Парм- ской обители» — Сансеверина, Фабрицио и девушка, чей изящный облик пока только чуть намечен, только зыбко брезжится, до по­следней страницы книги действуют по велению высокой и страст­ной любви. Может ли страсть дать счастье? И чем тогда прихо­дится платить за его обретение, коль скоро подлинность знаме­нует собой конец игры и вовлечение в поток жизни нешуточ­ной, все же всерьез устроенной по законам изуверски-несураз- ного пармского миропорядка? Иных путей, кроме пробивания стен­ки лбом, не дано: действительность все-таки не театр, а исто­рии было угодно установить ее «подмостки» посреди монаршьих покоев, в крепости, а то и совсем поблизости от плахи. Отныне из атмосферы в чем-то кукольной придворной комедии, остроумной жизненной игры, не слишком угрожающих и обязывающих проис­шествий — всего того, что позволяет познакомиться с людьми и обстановкой, что наблюдаешь увлеченно, но во многом извне и сбоку,— предстоит погрузиться в атмосферу доподлинной трагедии, когда сторонняя приглядка исчезает, сменяется примеркой на се­бя, напряженной включенностью сопереживания. Историческое, «пармское», в дальнейшем свободнее и прямее прорастает обще­человечески вечным.

С того момента, как Фабрицио брошен в каземат башни Фар- незе, приговорен к двенадцати годам заключения в мрачной тюрь­ме и ему грозит гибель от подмешанного в пищу яда, с этого ча­са в его жизни и жизни его близких все совсем не «понарошку». Опасность превращает сердечную тягу в страсть, вышедшую нару­жу, и это до конца выявляет, довоплощает то, что заложено в личности, но до поры до времени как следует не пробилось. Сте­чение коренящихся в самой логике вещей и в этом смысле далеко не случайных случайностей — толчок для полного самораскрытия и самосвершения благородной души.

Первой через эту купель проходит Джина. Игра для нее ис­черпана. Придворная дама, отбросив правила этикета, объясняет­ся с принцем как с обычным смертным, вдобавок существом презренным, и чуть было не добивается освобождения племянни­ка одной своей отвагой. Потерпев, однако, неудачу, она подчи­няет себя целиком единой задаче — спасти боготворимого ею Фаб­рицио. Привыкшая следовать советам графа и во всем опирать­ся на него, теперь она не без оснований обвиняет Моску в сла­бодушии и действует на собственный страх и риск; граф стано­вится ее послушным помощником; именно ее дерзость и безза­ветность делают его достойным своей подруги. Сансеверина — главный организатор побега узника из крепости и с чистой со­вестью преступает запреты, будучи убеждена, что нравственно полноценная страсть это оправдывает, тогда как низменная страсть обращает охваченных ею в гнусных рабов. Принц — опасный него­дяй, поэтому должен быть казнен. «Этому человеку нет оправда- ния: при всей остроте его ума, сообразительности, здравом смыс- ле у него низкие страсти». А посему: «боже мой, разве можно церемониться с такими людьми, как эти тщеславные и злопамят- изверги. Ничего не поделаешь, это война. Обратившись к страницам, раскаленным смертной мукой герцогини,— там, где она бьется в страхе за Фабрицио,— нельзя не согласиться, что Сансе- верина только так и могла поступить и имела на это полное человеческое право.