Песнь Бернадетте - Страница 2

В поразительной и странной книге «Тайна святых», где с евангельской смелостью и скорбью говорится о самых тяжких грехах против Церкви, которые совершают церковные люди, глава об этом городе радостна. Автор, назвавший себя (или называвшийся) Петром Ивановым, пламенно жалеет людей, принявших язычество за христианство, объясняет это, очень зорко видит — но не в Лурде. Он пишет так:

«Нам нет нужды обращаться для изображения Лурда к имеющимся его описаниям; Божьей милостью, мы были в Лурде и можем свидетельствовать его святость.

<…> Путнику даже не мнится, а воистину видится: стоит здесь первая ангельская стража, славные вестники иного бытия.

<…> Здесь сама Богородица принимает своих милых гостей <…> И оттого необычайно весело всякому приехавшему. По-детски весело.

Все приглашаются наслаждаться пиршеством веры, богатством благодати: и верующие, и почти не верующие, и любящие, и почти совсем не любящие, и люди церковные и люди нецерковные, и христиане и нехристиане, только в сердце бессознательно расположенные к Христу».

Удивиться может не только тот, кто читал книгу Золя, — многие знают, сколько фальши, истерии и нетерпимости скапливается вокруг святынь. Я не была в Лурде, а была бы — могла бы не распознать святость сквозь суету, но беспощадный к духу неправды автор «Тайны святых» непременно бы этот дух увидел.

Совсем не просто решить, прав ли он. Прав и Золя, хотя роман его читать неприятно. Как же разобраться? Один литовский францисканец выдумал такую притчу: увидеть абажур, а не только пятна на нем, нельзя, если не видишь светящейся лампы. Почему одни ее видят, другие — нет, объяснимо лишь отчасти. Тут уже действуют доводы сердца, доводы духа. Христианский писатель пишет так, чтобы ее увидели. Честертон, Чарльз Уильямс, Дороти Сэйерс, Клайв С. Льюис действительно как бы светятся. Франц Верфель (в этой книге — уже писатель христианский) показывает нам вроде бы не светящийся мир. Но это и лучше; тема так опасна, соблазны так велики, что Новый Иерусалим из золота и стекла кто-то воспринял бы как торт или игрушку. Игрушка и торт очень хороши, но для тех, кто уже добровольно вернулся в детство. Скептика или агностика такая красота скорее оттолкнет; что там скептик — она отталкивала Грэма Грина.

Если сравнивать словесность с цветом, книга о Бернадетте — серая. Конечно, она сияет, но так, как писал Честертон: «Тем и прекрасен цвет, который называют бесцветным. Он сложен и переменчив, как обыденная жизнь, и так же много в нем обещания и надежды. Всегда кажется, что серый цвет вот-вот перейдет в другой — разгорится алым, загустеет синим, вспыхнет зеленью или золотом». Иногда хочется это ускорить, пересказав повесть о Бернадетте в житийных или сказочных тонах. Но лучше уважить выбор Верфеля, а чтобы поднять сердца вверх, как в начале евхаристического канона, прибавить только одно: фарисеи есть, их много, но они не могут стать закваской. Ею бывают только такие, как Бернадетта. Дальше — уже не для агностиков.

1995

Н. Трауберг

В конце июня 1940 года, после падения Франции, мы, спасаясь бегством, покинули наше тогдашнее местопребывание на юге страны и добрались до Лурда. Мы, то есть моя жена и я, еще надеялись, что успеем в последний момент перебраться через испанскую границу в Португалию. Но, поскольку все до единого консулы отказали нам в выдаче необходимых для этого виз, нам ничего не оставалось, как в ту же ночь, когда немецкие войска заняли пограничный город Андэ, с величайшими трудностями бежать в глубь Франции. Департаменты Пиренеев превратились в сплошной охваченный хаосом военный лагерь. Миллионы участников нового диковинного переселения народов блуждали по дорогам и до отказа заполняли города и деревни: французы, бельгийцы, голландцы, поляки, чехи, австрийцы, немцы, изгнанные из Германии, среди прочих — солдаты разбитых армий. Лишь с величайшим трудом можно было раздобыть скудную пищу и кое-как утолить голод. Кому удавалось заполучить хотя бы стул с мягкой обивкой, чтобы провести на нем ночь, становился объектом зависти. Бесконечными рядами стояли на дорогах автомобили беженцев, набитые домашней утварью, матрацами, кроватями, так как бензина не было вовсе. В По мы услышали от одной местной семьи, что единственное место, где при большом везении еще можно, вероятно, найти убежище, — это Лурд. Поскольку мы находились всего в тридцати километрах от этого знаменитого города, нам посоветовали рискнуть постучаться в его ворота. Мы последовали совету и наконец обрели кров.

Таким образом Провидение привело меня в Лурд, о чудесной истории которого я имел до той поры лишь самое поверхностное представление. Несколько недель мы скрывались в этом городе в Верхних Пиренеях.

Это было страшное время. Но и очень важное для меня, так как я впервые узнал необыкновенную историю девочки Бернадетты Субиру и познакомился с фактами чудесных лурдских исцелений. Однажды, находясь в крайней опасности, я дал обет. Если мне удастся выбраться из этой отчаянной ситуации и достигнуть спасительных берегов Америки — так поклялся я сам себе, — первая работа, за которую я возьмусь, будет песнь Бернадетте, которую я восславлю, насколько это будет в моих силах.

Эта книга есть исполнение моего обета. Эпическая песнь в нашу эпоху неизбежно должна была воплотиться в форме романа. «Песнь Бернадетте» — роман, но не вымысел. Ввиду характера описанных событий недоверчивый читатель с бо́льшим правом, чем при чтении других исторических сочинений, задаст вопрос: «Что здесь правда? Что придумано?»

Я отвечаю: все знаменательные события, которые описаны в этой книге, произошли в действительности. Поскольку нас отделяет от их начала не более восьмидесяти лет, они не теряются во мгле истории и их правдивость подтверждена достоверными свидетельствами как друзей и врагов, так и множества беспристрастных наблюдателей. Мой рассказ ничего к этой правде не прибавляет и ничего в ней не изменяет.

Правом на поэтическую вольность я пользовался только там, где художественное творение требовало некоторого хронологического сжатия и где необходимо было высечь из материала живую искру.

Я осмелился пропеть хвалебную песнь Бернадетте, хотя я не католик, более того, я еврей. Отвагу для этого мне дал гораздо более ранний и куда более неосознанный обет. Уже в ту пору, когда я сочинял свои первые стихи, я поклялся себе всегда и везде прославлять своими творениями божественную тайну и человеческую святость — вопреки нашему времени, которое с насмешкой, злобой и равнодушием отворачивается от этих величайших ценностей нашей жизни.

Франц Верфель

Лос-Анджелес, май 1941

Глава первая В КАШО[2]

Франсуа Субиру поднимается в темноте. Ровно шесть. Серебряных часов, свадебного подарка умной свояченицы Бернарды Кастеро, у него давно нет. Залоговая квитанция городского ломбарда на эти часы и на некоторые другие убогие ценности истекла уже прошлой осенью. Но Субиру знает, что сейчас ровно шесть, хотя колокола городской церкви Святого Петра еще не звонили к утренней мессе. У бедняков часы в голове. Они знают время, даже не глядя на циферблат и не слыша боя часов. Бедняки вечно боятся опоздать.

Субиру нащупывает деревянные башмаки, но не надевает их, а берет в руки, чтобы не производить шума. Он стоит босой на ледяном каменном полу и слушает дыхание своей спящей семьи, эту удивительную музыку, от которой у него сжимается сердце. Шесть человек спят в этом помещении. Он и его Луиза еще сохранили свою прекрасную свадебную кровать, свидетельницу их радостного начала. Старшие девочки, Бернадетта и Мария, делят на двоих неудобное жесткое ложе. А младших, Жана Мари и Жюстена, мать укладывает на соломенном тюфяке, который на день убирают.