Пещное действо - Страница 1

Ствол потел, и дерево было пьяное, и никто из пятерых не заметил, как из рыхлой зеленой тени вышел на свет Кишкан.

Во лбу его горела звезда – круглая шляпка гвоздя, вбитого за мусульманскую дерзость правоверным господарем Владом. Он вышел, посмотрел на прикуривающего от газовой зажигалки Зискинда, обвел взглядом замершую на дороге компанию, похмурел и выставил палец.

Все помнить забыли про мелочь утренних дел. Снятое колесо «самоедки» лежало, сжавшись до высосанного кружка лимона, и механик-водитель Пучков, задрав наморщенный лоб, шарил промасленной пятерней в пустоте между коленями и покрышкой. Цепочка из картофельной кожуры упала с ножа Анны Павловны и обвила ее божественную ступню. Анна Павловна даже не ахнула. Жданов как сидел, скрючившись, возле капота, чеша накусанный бок, так и сидел, чеша.

Кишкан выставил палец, прикрыл восковые веки. От деревьев ударило ветерком. Все ожили, одурь сдуло.

– Клоун. – Жданов повернул голову к Анне Павловне. Та сбросила со ступни очистки и вытерла о штанину нож. Пучков уже держал колесо между ног, ковыряя во втулке отверткой.

– Да-а… – Зискинд пожал плечами.

– А что? Мне это нравится. – Анна Павловна улыбнулась.

– Тогда попробуй его соблазнить. У тебя хорошо получится. – Жданов хрустнул раздавшимися челюстями – зевнул.

– Скажите, к замку Цепеша мы по этой дороге проедем? – спросил Капитан.

Кишкан молчал, лишь шелестели, переливаясь алым, складки его шаровар да огромный бронзовокрылый жук, запутавшись в нечесанных прядях, жужжа пытался освободиться.

Солнце выскочило из-за облака, и пепельно-золотой луч, отыскав в кроне лазейку, упал на плечо Кишкана. Потом скользнул по руке, добрался до торчащего пальца, и воск, из которого он был сделан, из желтого стал малиновым. Луч пропал, а палец продолжал огневеть, и жук, выпутавшись из волосяной сети, вдруг слетел на этот огонь и вспыхнул, будто головка спички.

– Мамочки! – Анна Павловна всплеснула руками.

Жданов вяло похлопал в ладоши:

– Браво, маэстро. А что шаровары сгорят, не страшно? – Он посмотрел на часы. – Пучков, ехать пора. Долго тебе еще с колесом копаться?

– Порядок. – Механик даром времени не терял, он как раз закручивал последнюю гайку.

– Мы в замок Цепеша. Можем подбросить. – Капитан показал на сиденье. – Все быстрей, чем ногами.

– Выпить не предлагаем. Я правильно говорю, Капитан? – Жданов выставил напоказ все зубы и добавил к ним кусок языка.

– С нами, с нами! – Анна Павловна жонглировала картофелинами и штука за штукой бросала их в куб радиатора.

– С нами, да не с тобой, козочка. – Жданов хотел ущипнуть ее за лопатку, но тут Кишкан открыл рот.

– Киралейса! – голос его был как у сварливой бабы.

– Говорящий. – Жданов прочистил ухо. – Всех нас переговорит.

Но его никто не слушал.

Кишкан медленно, шаг за шагом, отступал в темноту ветвей. Спина его коснулась ствола, но он не остановился. Все видели, как потрескавшаяся кора с болотной прозеленью и радужными смоляными подтеками словно кольчугой охватывает его тело. Он врастался в кряжистый ствол, дерево впускало его в себя, замыкая от чужих глаз, разговоров, запахов и движений. Исчезло тело, исчезли мусульманские шаровары, все исчезло, кроме лица. Размытое пятно на стволе, словно наспех прилепленная картинка: брови сдвинуты, в морщинах прячется ночь. Но слишком уж стыл был взгляд и древесно неподвижны черты, что Жданов подхватил из-под ног камень и по-стрелковски метко запустил им прямо в десятку. Ни кровинки не вытекло, и сразу сделалось ясно – это зрение было в обмане. То не Кишкан, то обычная проплешина на коре. И бисерины столетней смолы, и засмоленные в бисерины пауки, казавшиеся поначалу зрачками.

– А старик он мстительный, Жданов, – сказал Зискинд, закуривая новую сигарету. – С таким-то голосом.

– Месть не красит человека. Посмотри на меня, я добрый, отходчивый, за это меня Анна Павловна любит.

– Жданов, – сказала ему Анна Павловна, – если сейчас с этого дерева попадают скорпионы…

Она не договорила, ветка, что одеревеневшей змеей протянулась над кузовом «самоедки», сделала шумный взмах и с нее полетели листья. Их было ровно пять, круглых сердцевидных листков. По одному на каждого в экипаже. Сначала плавно, потом наливаясь тяжестью, они упали на раскрывшиеся ладони, ладони дрогнули под неожиданным весом, и каждый – Анна Павловна, Капитан, Жданов, Пучков и Зискинд с сигаретой во рту – увидел насупленный череп на мутном круге монеты. И у каждого из пяти черепов пиратской меткой во лбу чернела дырка из-под гвоздя.

Пучков, механик и нумизмат, уже скоблил клыкастым зубищем неподатливый рубчатый ободок. Жданов дотянулся до ветки, тряхнул ее изо всех сил, но больше монет не упало. Он почесал за воротом:

– Забыл, Анна Павловна… Как скупого рыцаря звали?

Подставив монету солнцу, Анна Павловна делала солнечное затмение.

– Барон… А в ней дырочка, солнце видно.

– Козочка, ты ребенок. Дай-ка я посмотрю. – Жданов протянул руку, но Анна Павловна ее оттолкнула.

– Через свою смотри.

– Это мысль. – Жданов приставил монету к глазу и стал медленно отводить от себя: – Нет, нет, ага, вот она, появилась. Сквозное прободение. Ловко это они мне гвоздь в лобешник вогнали. – Он кашлем прочистил горло. – Господа, теперь, когда каждый из нас имеет у себя на ладони свой собственный посмертный портрет, следует подумать о будущем.

– Поехали, – Анна Павловна заглянула в куб, – а то картошка до ночи не закипит.

– Ангел, – сказал Жданов, переваливаясь через борт. – Шлю тебе пламенный поцелуй.

Машина перевалила бугор, еще один, и еще, и скоро кипение пыли слилось с кипением пара над радиатором, из пара выглядывала картошка, и Капитан опять задремал, потому что ночью ему снились кошмары, а тут, под дорожную качку, примерещилось что-то счастливое и спокойное, чего в жизни никогда не бывает, а если бывает, то не у тебя, а у кого-нибудь, где-то, и то навряд ли. Потом сквозь покой и счастье прорвался обрывок спора: «Порождение филоло…» – Капитан узнал голос Зискинда, тут же съеденный ждановским глумом: «Мамы он своей порождение посредством папы.» Капитан вздохнул, жалея об упущенном счастье, и, почувствовав в горле ржавчину, просунул губы под мышку. Патрубок был где был. Пересохший со сна язык коснулся солоноватого окоема. Вдох. В сердце кольнуло. Обожгла мысль: нету? Тянуть, втягивать глубже. Пальцы надавили на резиновый пояс, помогая. Капитан, как младенец тычется в титьку мамки, шлепал брылой по патрубку – и зря, зря. Нательный спиртопровод дал сбой. Тромб, пробка вонючая! Он указательным и большим промял бастующую резину. Вот оно! Он, поддавливая, стал прогонять пробку – пошла. Зубами подхватил ее край, выдернул, хотел сплюнуть, передумал, взял на ладонь. Тонкий бумажный пыж. Чей? Приливная волна желания накатила: потом! Потом! Капитан всосал полной грудью, отпрянул, перевел дух. «Спирток, спиртяшечка, полугарчик!» Надсердная скорлупа дала трещину, сердце выклюнулось на волю, дыхание сделалось как у юноши. Теперь он ехал вприсоску, с юношеской душой, улыбаясь, и разворачивал на ладони пыж. «Билет. – Ему стало смешно. – Мой. Фамилия, имя. Мои. Почему здесь? Не помню.» Капитан разутюжил билет ладонями, прочитал где цена: «год». Это значило: если жизнь, двигаясь от рожденья к смерти, достигнет последней цифры, к примеру, шестидесяти лет, то некто, чье имя тайно, набрав на счетах шестьдесят костяных кружков, отщелкнет от них один, а остаток вернет владельцу. Такова плата за проезд. У них у всех были такие билеты. У всех, кроме Жданова. Жданов путешествовал зайцем.

Путешествуя зайцем, Жданов думал примерно следующее. «Все видел, все понимаю, неинтересно. Пресно – как блин без соли и сахара.» – «А Кишкан? Пресен? А штучки?» – «Люблю балаган, цирк, народные заседания, пивные драки. Но не шутов же?» – «Себя?» – «Себя.» – «Анну Павловну?» – «Может быть. Местами.» – «Смерти-то ты боишься, билет покупать не стал, сэкономил.» – «Скупой рыцарь барон Филипп. Как там? Ключи мои, ключи… Забыл. Черт с ним, с рыцарем.» – «Зачем ты едешь?» – «За компанию с дураками.» – «А они зачем?» – «Тут просто. Помани дурака счастьем, да заломи за него цену (будто они знают свой срок!) – дурак, он на костях мамы станцует.» – «Жданов, ты такой же нищий, как и они.» – «Маленькое отличие: у меня в заначке есть год.»