Песчаные замки - Страница 9

Проведя в монастыре два года, она почувствовала себя прощенной и ощутила призвание к наставничеству.

Ничего удивительного. Она была классической старшей сестрой: первым ее учеником был младший брат Джон. Детство они провели в Нью-Бритене, потом перебрались сюда, в Блэк-Холл, где она учила его всему, что знала. Не столько школьным предметам, сколько жизни. Главный фокус заключался в том, что Берни, когда училась водить машину, по пути домой усаживала за руль Джона. Учила лазать по деревьям, кататься на коньках, съезжать с высоких склонов на лыжах в элитном местном клубе выше по улице от их дома в Нью-Бритене. Отец любил приговаривать: «Покупай в лучшем пригороде самый маленький дом, какой только можешь себе позволить». Берни с Джоном бывали в конторе отца среди модных лавок, наблюдали, как он тратит жизнь, с неизменной улыбкой продавая страховые полисы богачам в местных клубах, куда его не принимали. Она советовала брату внимательно прислушиваться к внутреннему голосу и не становиться страховым агентом.

— Есть еще кое-что, — сказала она, когда они однажды холодным декабрьским днем ехали в автобусе в центр города за Рождественскими покупками.

— Что? — спросил он.

— Сам знаешь, — ответила Берни, глядя в окно на трехквартирные дома на западном конце Арч-стрит.

— Папа говорит, что я справлюсь неплохо, — сказал Джон. — Считает меня способным продать каждому его собственную машину.

— Это не комплимент, — оглянулась она на брата. — И к тому же неправда. Он это о себе говорит. Ты даже свежей простыни никому не продашь.

Джон бросил на нее резкий взгляд. Ему было тринадцать, а Берни пятнадцать. Она была настоящей ирландкой Салливан со светлой кожей, волосами клубничного цвета, серо-голубыми глазами, а он истинным Дарганом — «черным ирландцем» с ошеломляюще темными волосами и чисто-синей радужкой.

Она улыбнулась красавчику-брату, хотела погладить по щеке, но в том возрасте это его возмутило бы. Если бы он только знал, что она видит. Берни всегда обожала Джона, понимала его. Была готова сказать брату, что у него прекрасное сердце, но, будучи старше, сдерживалась из лучших соображений. Вместо этого, кивнула в автобусное окно.

В конце Арч-стрит стояли, главным образом, жилые дома — небольшие отдельные и трехквартирные. Некогда в этом квартале города польских фабричных работников преобладали ирландцы. Теперь их сменили пуэрториканцы. Дома нуждались в покраске, козырьки над подъездами покосились. Берни знала, что некоторые из них принадлежат одному их соседу из числа «настоящих» американцев. Отец его когда-то владел домами ирландцев, а он теперь владеет домами латиноамериканцев.

— Отец продал бы им страховку, если бы мог.

— Я тоже, — заявил Джон.

— Продал бы им страховку, — продолжала Берни, — только он не их видит. Посмотри на них, Джон.

— Да ведь никого не видно на улице, — заметил Джон, вглядываясь в окно автобуса. Вдоль улицы лежали высокие грязные сугробы, люди сидели дома.

«Тогда внутрь загляни», — хотела она сказать, но сдержалась. Он должен научиться видеть сам.

В тот год на Рождество Берни подарила ему фотоаппарат-поляроид. Ничего больше не могла позволить себе, кроме белого пластмассового аппарата на черной лямке. Джон разорвал обертку, с ухмылкой взглянул на Берни, которая распевала на манер телевизионной рекламы:

— Вот вам, вот вам поляроид! Познакомьтесь…

— Ух, ты, — просиял он. — Спасибо.

— На здоровье.

— Вас надули, — объявил отец. — Дешевый пластмассовый аппарат из Китая. Разве еще кому-нибудь его продали бы за двадцать баксов? Главное — снимки. Вот на чем фирма делает деньги. На аппаратах и проявке пленки.

— Не на проявке, пап, — поправил Джон, прочитав инструкцию и зарядив аппарат. — Снимки тут проявляются сами. Эй, Берни, улыбнись!

И щелкнул затвором. Она до сих пор помнит, как вся семья собралась в ожидании проявления мутного снимка. Резкий, едкий запах химикатов смешивался с запахом ели, бекона и кофе рождественским утром, с дымком родительских сигарет, с исходившим от отца перегаром вчерашнего виски.

Потом снимок ожил, Джон тоже. Натянул сапоги, парку[12], выскочил на снег с новым фотоаппаратом, снимая белую пудру на глянцевых зеленых листьях рододендронов, сугробы на камнях и асфальте, наметенные прошедшим снегоуборщиком, сломавшиеся под тяжестью снега ветки.

Стоя теперь у монастырского окна, Берни понимала, что в душе брата всегда жил этот дар: способность видеть и фотографировать природу. Помнила свое первое, сделанное поляроидом, изображение с медно-рыжими разлохмаченными во сне волосами, с рождественским утренним взглядом.

Глядя на улицу, гадала, где он сейчас. До катастрофы жизнь его состояла из поездок туда, где можно сделать самые лучшие снимки, вместе с Хонор и девочками, когда у них не было занятий в школе, или в одиночестве во время их занятий. Он гонялся за световыми эффектами в Манитобе, снимал снежных сов, северные леса, перемещение Венеры, ловил дух Ирландии, отыскивал свой вариант Святого Грааля[13], что привело к ужасному несчастью.

Мимо сновали монахини, сестра Бернадетта кивала им, они кивали в ответ. Простые приветствия, дружеский дух — неотъемлемая часть монашеской жизни, впервые заповеданной Святым Бенедиктом[14]. Если бы их было так же легко внести в окружающий мир… После вчерашней вечерни прямо перед дождем Берни направилась к Голубому гроту. Заметила Хонор, бежавшую по тропинке между своим домом и художественной школой, приветственно махнула рукой, надеясь поговорить, пока дети не слышат, но та не заметила, погруженная в свои мысли.

Зажужжал домофон, объявляя, что кто-то стоит у дверей. Она оглянулась, прислушалась. Через пару минут в дверь просунулась голова сестры Урсулы, которая объявила:

— Том Келли.

— Ах, — вздохнула Бернадетта.

Сестра стояла в коридоре. Взгляды их встретились, но Берни не отреагировала, не отвела глаза, сидя в кресле.

— Хочет повидаться по какому-то поводу.

— Спасибо. Скажи, что я сейчас выйду.

Сестра Урсула еще миг постояла с заинтересованным видом, потом, кивнув, улетучилась. Она постриглась в монахини почти одновременно с Бернадеттой. Выросла здесь, в Блэк-Холле, в широко известной семье прихожан епископальной церкви. Тогда ее звали Чарлот Роуз Уитни. Ее брат Генри Тобиас заманивал в трейлер девушек из Академии. После смерти родителей Чарлот перешла в католицизм, стала монахиней, взяв имя мученицы Урсулы, покровительницы женского образования.

«Как меняется жизнь», — думала Бернадетта, иногда гадая, что Урсуле рассказывал брат Генри о прежних временах в Академии. Между собой они никогда об этом не говорили, но время от времени при появлении Тома Берни ловила на себе особенный взгляд сестры Урсулы — похоже, скорее сочувственный, чем осуждающий.

Коридор был длинный. Собственно, не коридор, а позже пристроенная галерея, соединяющая спальный корпус монахинь с капеллой и школьными зданиями. Свет косо падал сквозь окна в ромбовидном свинцовом переплете, разбрызгиваясь на плиточном терракотовом полу, по которому клацали каблуки Бернадетты.

Дойдя до административного здания, она увидела на улице зеленый пикап Тома. В кузове поблескивала груда распиленных прямоугольных камней. Берни вошла к себе в кабинет, увидела его, стоявшего у окна спиной к ней: насквозь промокший затылок, волнистые темные волосы, спадавшие на плечи выцветшего зеленого дождевика.

— Доброе утро, Том, — проговорила она.

— Сестра Бернадетта Игнациус, — оглянулся он через плечо, сверкнув голубыми глазами, слегка улыбнувшись мрачно надутыми губами, поразительно похожий на Джона.

— Дождь идет. Сегодня тебе не придется работать.

— Каждому, кто строит стены и боится дождя, лучше поискать себе другое занятие, — сказал Том. Он полностью отказался от семейного капитала и влияния — она почти забывала, что все это у него было.