Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - Страница 1

Совсем недавно, в 2003 году, издательство «Русскій міръ» выпустило в свет фундаментальный двухтомник «Первопрестольная: далёкая и близкая», посвящённый московской проблематике в трудах представителей русской послереволюционной эмиграции. В книге были помещены избранные историософские этюды мыслителей, исторические очерки о Москве и москвичах, а также мемуарные сочинения о столице и столичной жизни XIX — начала XX в. Конечно, лишь самая малая толика созданного изгнанниками вместилась в этот запоздалый сборник, а точнее говоря — малая часть малой части: ибо за пределами книги осталась «московская» художественная литература, возникшая и расцветшая в Зарубежной России. Понятно, что и без образчиков изящной словесности двухтомник получился хоть и объёмистым, но довольно-таки фрагментарным, с ними же — двумя-тремя случайными, вставленными для «разнообразия», рассказами или повестями — он и подавно напоминал бы поверхностный самоуверенный «дайджест». Поэтому-то составитель и сосредоточился целиком на вышеозначенных философско-историко-мемуарных материях и, подчеркнув ограниченность собственной эдиционной задачи, выказал во вступительной статье осторожную надежду, что книга «Первопрестольная: далёкая и близкая» может (а подспудно подразумевалось — должна) иметь собственно литературное продолжение.

Что ж, надежды его, кажется, оправдались — и теперь к читателю пришёл двухтомник эмигрантской прозы о Москве и ее обитателях. Правда, вновь составителю (по сопри-родному совместительству «цензору») суждено — поверьте, без тени кокетства — сокрушаться: его созидательная археографическая работа опять шла бок о бок с работой «разрушительной», и последняя едва ли не преобладала, так как слишком часто приходилось накладывать вето на публикацию весьма достойных произведений. О причинах отказов догадаться нетрудно, они не имеют никакого отношения к литературе.

Вот какая это тема, сложная, благодатная и на поверку поистине необъятная, незакрываемая самым амбициозным проектом — Москва в литературно-художественном наследии Зарубежной России.

Двухтомник эмигрантской прозы о нашем родном городе — первый в России издательский опыт такого рода и масштаба, однако опыт, как говорится, с уже определённой претензией. Мы старались собрать на тысячестраничном пространстве книги всё самое лучшее и характерное из сотворённого литераторами «первой волны», представить наиболее впечатляющий «образ» первопрестольной, созданный коллективными усилиями ряда прозаиков. Более того, по мысли составителя, ему следовало выстроить и вынести на суд читателей совокупную художественную версию многовековой истории Москвы, разработанную на чужбине. И ещё одна проблема: в процессе подготовки данного издания нам приходилось перманентно оглядываться на уже напечатанный двухтомник, заполнять его содержательные лакуны, избегать по возможности тематических и прочих повторов, трактовать вышедшую и зреющую книги как некое целое, органичное и монументальное полотно.

Вполне естественно, что при подобных изначально сформулированных постулатах и целях в двухтомник вошли многие хорошо известные просвещенной публике произведения. А если обойтись без эвфемизмов, то можно прямо сказать, что кое-что публикуется все-таки впервые, но именно не раз издававшиеся и полюбившиеся сочинения составили ядро настоящего издания.

Иначе, видимо, и быть не могло: без таких шедевров, без Шмелёва со товарищи, с некоторых пор настоящий «московский сборник» попросту нереален… Они стали самой что ни на есть классикой Московианы, игнорировать которую можно только в ущерб здравому смыслу и уровню издания.

Думается, однако, что читатели, вполне обоснованно ждущие от книги сенсационных «открытий чудных», сиречь заповедных текстов, не будут полностью разочарованы. Частных литературоведческих открытий тут и впрямь немного, зато есть открытие более важное и впечатляющее, душевно-духовное — открытие самой Москвы.

Такой столицы — созданной совокупным гением эмигрантских мастеров слова, образа и сюжета — мы доныне не ведали. Знали дореволюционную, советскую, даже запечатленную иностранцами («имагологическую») — но не увековеченную в беженском ностальгическом слове (вернее, Слове). И если читатель, ознакомившись с книгой, согласится-таки с этим нескромным тезисом, значит, наш труд был не только и не столько компилятивным, сколько… Впрочем, последнее и решающее слово за читателем.

Мы же позволим себе слово предпоследнее, не самое радужное.

«…Как в Москве, что была на иной планете нашей жизни, когда Слово не было еще растоптано, а честность и доброта были совсем неудивительной повседневностью…»

Да, Константину Бальмонту снились в Париже «московские» сны. И это не художественная фигура, не заманчивая для психоаналитиков причуда поэта — десятилетиями (читайте письма и мемуары) снились схожие сны в разных странах и другим эмигрантам. Любезные соотечественники, обожающие постмодернизм, «сны разума» и сонники, спросите как-нибудь себя втихомолку и честно: знакомы ли вам такие ночи и такие видения?

Наверное, этими бальмонтовскими, и не только бальмонтовскими, грезами — или их отсутствием — многое — увы, даже слишком многое — в значительной мере объясняется, причём вовсе не по Фрейду. Объясняется не только существование выдающегося феномена культуры — Московианы изгнания, но и вчерашняя наша история, и сегодняшняя наша явь.

М. Д. Филин

Небо ровное, цвета осенней конопли — потому, что скоро встанет солнце, московское зимнее солнце, блестящее, как утренний самовар, что часом-двумя позже раздуют купецкие кухарки в парных купецких кузнях. Ещё светло и не светло, а фонари теряют силу; серебряным светом, будто стеклянная, горит раскидистая шапка Христа Спасителя; на кремлёвских стенах, на скелетах деревьев висит иней, как сеть.

На Предтеченском бульваре, где примят и вдавлен в снег песок, пригоршнями раскиданный вчера бородатыми дворниками, вяло ходят уличные девы, в бабьих обжимках, в красных бабьих платках, и толкают в бока задремавших на скамьях пообмёрзших бездомников. Скоро солнце зажжёт ослепшие окна; уже тенькает на Арбате трамвай, заспанный вагоновожатый в кожаных рукавицах тупо глядит на промёрзшие рельсы и в тоске по тёплой всклокоченной постели бранит занявшийся день. У Иверской чисто, как глаза детские, светятся свечи болеющих духом, обиженных, мятущихся, страшащихся страха Господня. Тоненькая барышня в полушубке, отороченной барашком, скрестив у пояса ручки в варежках, стоит и синеет от холода: вчера ей вышло место в Окружном суде, она дала обет — простоять у Иверской три ночи кряду.

Утро занялось, вылезло жёлтое солнце, скованное лёгким морозцем, бодрое — будто замоскворецкий купчик после богатырского сна вышел в лабаз — и пальнуло в глаза, завеселило, зажгло радостью лица и окна, начищенные кирпичом ручки дверей и кольца дуг. На жужжащем моторе мчится до дому загулявшая компания: что за ночь!.. были в «Стрельне»[1], среди тропических пальм, под гнусавы цыганского хора, под смех венгерского, под разливанную грусть русского! Что за утро!.. в «Молдавии»[2], где цыганки, осоловевшие после шампанского и привычного ночного разгула, с полинявшими смуглыми лицами похваляются одна перед другой новенькими хрустящими сотенными!