Первое второе пришествие - Страница 6

И вернулась невылеченной. Так и жила.

Привыкла в общем-то.

Думала лишь об одном: что делать, когда бабушка Ибунюшка умрет?

И вот к ней зашли, слегка навеселе, Петруша и Иван Захарович, гость в этом доме невиданный.

– Тебе чего тут, псих? – спросила хозяйка.

– Он теперь, мам Зой, не псих. Он выздоровел, – сказал Петруша.

– Совершенно верно, – сказал Иван Захарович, глаза которого, как у всякого русского умеренно выпившего человека, стали умней, чем у него самого же, но трезвого. И добавил: – Твой родственник, Зоя Васильевна, меня вылечил.

Петруша хотел что-то возразить, но Иван Захарович, торопя события, настойчиво продолжал:

– Необычные способности у Петра обнаружились, не то что у бабки какой-нибудь. Над головой руками поводил – и открылись мои безумные глаза. Я прозрел.

– Прям как в телевизоре, – сказала Зоя.

– Не веришь?! – с каким-то даже торжеством спросил Иван Захарович. – А ты попробуй! Ты попробуй!

– Да ну вас! – сказала Зоя. – Я вам лучше ради выходного чекушечку поставлю.

– Чекушечка не помешает, – согласился Иван Захарович, – но дело – вперед. Ну-ка, засучай рукава, Зоя Васильевна, тут все свои!

Стесняясь и посмеиваясь, Зоя все ж показала свои красные наросты.

– Приступай! – велел Петру Иван Захарович.

Петруша был в благодушном настроении и начал дурачиться: вознес руки, будто хотел вороном напасть на маму Зою, покружил вокруг нее, стал водить своими руками над ее руками, чего-то там себе под нос завывая.

– Сосредоточься! – приказал ему Иван Захарович.

– Да ерунда все это! – сказала Зоя. И вдруг застыла, прислушиваясь к себе.

– Что чувствуем? А? – требовал Иван Захарович голосом, не сомневающимся в результате.

– С утра так чесалося, аж жгло! – удивленно произнесла мама Зоя. – А теперь гляди-ка: отходит!

– Правда, что ль? – растерянно спросил Петруша.

– Ты работай, работай! – понукал его Иван Захарович.

Петруша сделал серьезный вид, нахмурил брови, шевелил губами, на этот раз без дураков, хотя, честно сказать, в этот-то момент его физиономия и стала дурацкой.

– Нет! – заявила мама Зоя, распробовав ощущения внутри себя. – Нет, все-таки чешется!

– Пройдет! – сказал Иван Захарович. – С первого раза ничего не бывает. Вот выпьем – и повторим сеанс.

Выпили.

Но от повторения сеанса мама Зоя отказалась, со смехом выпроводила непрошеных целителей.

– Это ничего, – говорил Иван Захарович Петруше через несколько дней вечером. – Вполне может статься, что ты и не способен творить чудеса. Бог, наверно, так рассердился на людей, что решил свои намеки очень тонкими сделать. Явился Христос – но без чудес, с виду совсем обычный. Вот если такого примете, такому поверите, тогда спасетесь. Шанс, надо сказать, весьма проблематичный. Но другого человечество просто и не заслуживает!

(Речь Ивана Захаровича, не трудно заметить, часто бывала строго правильной и научной: результат внимательного слушания радио и чтения газеты «Гудок», в которой, если взять ее на протяжении десятилетий из номера в номер, накопилось немало человеческой мудрости помимо той политики, которой эта мудрость заслонялась, но Иван Захарович умел видеть – сквозь.)

– Маловато намеков получается! – сказал Петруша. – Думаешь, я один родился у матери, которую отец не трогал? У меня одного в соседях какой-нибудь Иоанн есть? Маловато!

– А родился ты в декабре, как Иисус?

– Маловато!

– А Полынск?

– Маловато!

– А волкозаяц!

– Маловато!

– А мать – Мария?

– Маловато!

– Тьфу, так твою так, прости, Господи! Чего тебе еще?

– А волхвы? – спросил Петруша, тыча пальцем в Новый Завет, который он, имея от природы превосходную память, знал уже почти наизусть. – Что-то ни золота, ни ладана, ни этой самой… – Петруша заглянул в текст, – ни смирны какой-то – никто нам не приносил. И ни в какой Египет мать моя бежать не собиралась. И никаких младенцев не избивали!

– Это как же не избивали? – опроверг Иван Захарович. И напомнил.

В тысяча девятьсот шестьдесят втором году из школы-интерната стали пропадать дети. Девочки от восьми до двенадцати лет.

Грешили на цыган, часто кочевавших через Полынск, – когда еще на лошадях, в кибитках, это уж потом только в поездах, современно. Ловили цыган, били их до увечий и до смерти, требовали признаться, указывая на их детей, среди которых несколько было подозрительно светловолосых. Цыгане отпирались.

Особенно активно проявлял себя в поисках директор школы-интерната Юдин. Он клялся, что лично расправится с преступниками, когда найдет их.

Интернат был возле Лысой горы.

Лысая гора местами песчанна, местами камениста. В песчаных местах брали песок для строительных работ, подрывая гору снизу – где подъехать можно, выемки часто осыпались, и в них погибли уже две неосторожные козы и пятеро человек, не вместе, а последовательно, причем один вместе с лошадью и телегой. А в каменистых местах – расщелины и даже пещеры. Две пещерки сухие, неглубокие, а в третью вход узкий, едва человеку протиснуться; впрочем, туда никто, даже шалые пацаны, в последние годы не рисковал забираться – из пещеры слышался постоянный жуткий свист непонятного происхождения. Посвист какой-то заунывный. То тише, то громче, то сиплый, то веселый, высокий, озорной. Так бы никто и не узнал, что там, в этой пещере, если бы не забрел туда, хоронясь от дождя, тендеровщик Буксатов с ружьем и собакой Жулькой. Жулька, не обратив внимания на свист, принюхалась – и бросилась внутрь. Буксатов знал ее привычки: небось падаль унюхала, вываляется теперь в ней и будет вонять целую неделю гнусным запахом животной мертвечины. Он, сердясь, полез за собакой, потому что на зов его она не выбежала.

Мертвечина оказалась не животной. Пять детских трупиков лежали там, накрытые мешковиной, пять девочек, а одна, пропавшая совсем недавно, была еще цела, на шее у нее был галстук, знакомый всем, кто слушал в клубе железнодорожников выступления директора интерната Юдина, посвященные официальным датам, поскольку он, кроме своей образованности, имел мандат депутата горсовета. Видно было, что директор не просто душил ее, а многое делал до этого. Стала ясна и причина свиста: горлышки бутылок лежали на камне у входа и звучали на разные лады от залетающих ветерков.

Буксатов не имел детей. Но он всегда их хотел и умилялся издали.

Он пошел к интернату, вошел в интернат и спросил, где директор.

В кабинете у себя.

Он вошел в кабинет и, не имея сил долго рассматривать сидящего за столом директора, поднял ружье и выстрелил в него поочередно из двух стволов…

Вот что рассказал Иван Захарович, а Петруша слушал этот рассказ хоть и не впервые, но с новым интересом.

Выслушав и обдумав, сказал:

– Ну и к чему ты это?

– А к тому! Директора того я толкую теперь как предтечу Антихриста, Ирода первого, он ведь не просто детей избивал, он искал Христа, чтобы убить, а ты ведь в это время сам в интернате был!

Действительно, в ту пору мать Петруши прирабатывала уборщицей в интернате, выплачивая долг пропойцы-мужа (его проезжие жулики обыграли в карты, уехали, оставили адрес для присылки денег; если же не пришлешь, грозились, через полгода вернемся и убьем), и иногда брала маленького Петрушу с собой.

– Но это же девочки были! – воскликнул Петр. – Зачем ему было среди девочек-то Христа искать?

– А сам-то ты не был на девчонку похож? – тыкал Иван Захарович в стену, где развешаны были в рамках семейные фотографии и на одной из них – Петруша в трех– или четырехлетнем возрасте, кудрявый, в самом деле похожий на девочку.

Петруша опять призадумался.

Какая-то логика в словах Ивана Захаровича была. И все-таки.

– Не может этого быть! – сказал Петруша.

Иван Захарович понял, что он имеет в виду.

Помолчал.

Потом встал, подошел к Петруше, сидящему на диване, взял у него из рук книгу, отложил левой рукой, а правой что было силы ударил Петрушу по щеке – да так и застыл, внимательно глядя в Петрушины глаза. Глаза наливались влагой обиды и недоумения.