Перс - Страница 36

На аэродроме Керри не обладал безраздельной властью и потому скрывал от подчиненных и военного начальства свое усугубляющееся знание языка. Постоянно его подмывало расспросить о том или ином слове, выражении, но он сдерживал себя: доставал из кармана блокнотик, в который вносил помету, чтобы потом самостоятельно разобраться со словарем или при случае расспросить кого-нибудь из торговцев на базаре. Базар был его университетом местной жизни, он пропадал на нем, как в музее, впитывая все, что попадалось на глаза: кожаный фартук сапожника, скрипучая дратва следует за шилом, в коленях зажата колодка, молоток усмиряет гвоздик в пятке, часовщик в будке то и дело ныряет вспученным взглядом в лупу; черный блеск глаз из-за гор фруктов, гиревые весы с мятыми алюминиевыми тарелками и суриковыми клювами гусаков равновеса, чайнички на прилавках, горстка колотого сахара на обрывке газеты, чурек, раскрошенный пендыр мальчик щепоткой подносит ко рту; продавец арбузов вынимает на ноже алую пирамиду мочки, возносит с восторгом: «Говорит Москва, показывает Азербайджан!»

Второй человек на всем аэродроме, знавший немного английский, был Марат. Родом из Гянджи, этот красивый крепкий резервист, фанат метательных ножей и старого оружия, с тоненьким голоском, звеневшим внутри его громоздкого облика, был ласковым телком, двадцати пяти лет от роду. Как и положено солдату, он вечно хотел есть и спать и скучал по дому. Стоило только беседе зайти в тупик, как он мечтательно взглядывал вверх и вспоминал свою маму (школьную учительницу, стоически преподававшую в нынешние времена никому не нужный русский язык):

– Ой, как кушать хочется! Вам не хочется? А мама сейчас, наверно, такие котлеты с рейханом жарит… Ай, какие котлеты, вы бы только знали! – причмокивал нежными губами Марат, поглядывая то в небо, то снова заглядываясь на свисавший с колена Керри блокнотный листок.

– А мне в такую жару совсем не хочется есть, – улыбался Керри.

– Мне жара безразлична. Я вот только подумаю про столовку, так сразу холодно делается, аж озноб бьет, потому что мне всегда хочется есть.

Марат очень смышленый, но весь, весь погрязший в легендах и мифах: турецкий сериал «Логово волков» о масонской ложе в Америке – вот его единственный источник знаний о мире. Время от времени спрашивает Керри: а правда, что Америка хочет стравить Азербайджан с Ираном? Он считает, что Иран помогает Армении. Именно иранцы помогли Еревану организовать прорыв на карабахском фронте. План американцев, по словам Марата, такой: Иран схватывается с Азербайджаном, Америка их разнимает и в результате захватывает обе страны.

Керри никогда с ним не спорил. Только улыбался.

Недавно Керри обнаружил, что у аэродрома на метеовышке, на телеграфных столбах селятся соколы. Наверное, по старой памяти: когда-то военные приваживали хищников для устрашения птиц, грозящих попасть в турбины.

В зной масса марева над бетоном сталкивалась, теснилась струями степного воздуха, которые скручивались над ней в оптический тоннель. Он то преломлял перспективу, то вдруг выплескивал под ноги миражи из дальних предгорий – трактор, осла, обрывки колеи, сарай, телеграфный столб или одичавшую собачонку, застывшую по грудь в золотистой жухлой траве; или заливал небом плиты.

Развлечений было мало, распорядок в основном переливал хозяйство из пустого в порожнее. Обучение в летной школе ограничивалось теорией, тренажерами и физподготовкой. Учебные полеты совершались дважды в неделю, были событием, на которое собиралось все население аэродрома, включая свору собак. Они сопровождали истребитель по рулежке стройным галопом и неслышным захлебывающимся лаем, заглушенным ревом движков. Полет состоял только из взлета, разворота над морем и посадки. Перед тем в течение часа инструктор что-то объяснял курсантам, жестикулируя рукой с зажатой в ней моделью истребителя.

В работы по аэродрому были вовлечены полтора десятка человек, всех вместе их можно было обнаружить только в обеденное время в столовой. Попытка под открытым небом настичь искомого человека для разговора пресекалась зноем, раций не хватало. На летном поле в постоянной видимости находились только двое-трое. Фигуры их дрожали и плавились на бетонной равнине ВПП. Каждый был вооружен садовым опылителем, оснащенным поршнем и трубкой-пистолетом. Баллон опылителя был полон керосина, солдат распылял его в щели между бетонными плитами. Если на пути солдата попадалась змея (песчаная гадюка, редко – гюрза), то пары керосина превращали рептилию в бьющуюся, извивающуюся пружину пламени.

Керри доставал две пивных банки, срезал по половине, разводил в одной отвердителем эпоксидную смолу, переливал немного в другую, вытряхивал тогда из термоса фалангу, чуть обсушивал и устанавливал, тщательно подгибая лапки, в смолу, после чего заливал остаток эпоксидки.

Дней через пять перочинным ножом вскрывалась алюминиевая кожура, обнажая янтарный цилиндр, в котором застывшая фаланга пожирала свое личное мгновение. Любое пронзительное зрелище беззвучно поет, такова драма сетчатки, когда ее надрезают невозможным. Пел и паук.

Фаланга проступала под пальцами, проясняясь все более под троеперстием, обернутым бархатной тряпочкой, и под кусочками зеленой шлифпасты для удаления царапин с оптики. Несколько пузырьков воздуха серебрились на волосках головогруди. Восемь янтарных фаланг и три скорпиона висели в цилиндрах эпоксидной смолы на полочке, прикрученной под навесом. Рослый американец в очках и бейсболке, прозванный солдатами, курсантами и инструкторами Профессор, избегал смотреть в сторону этих тварей.

В тот день Кюрдамирская эскадрилья посетила своих младших товарищей без предупреждения. О приближении двенадцати F-14, на бреющем идущих с нагорья к морю, Керри узнал по гулу, потихоньку пробравшемуся в ступни. Он был увлечен шлифовкой очередной смоляной капсулы, изнутри ее линзы уже проглядывала его личная тайна, от которой потихоньку гулко всходило биение сердца, и он только поднял над землей ноги. Затем опустил. Затем снова поднял, поняв, что земля дрожит. Истребители шли над аэродромом на высоте пятиэтажного дома. Керри оглох раньше, чем перед его глазами проплыли жала раскаленных сопел. Парадный пролет утюжил аэродром три раза. Затем эскадрилья разделилась. Шесть истребителей ушли в море, три встали на крыло и выписали «восьмерки», ненамного повылетев за пределы аэродрома, и еще три, набрав высоту, стали отвесно пикировать на ангар.

Керри уже стоял под открытым небом. На гребне ангара сидели техники. Скоро Керри различил шлемы летчиков. Техники соскользнули с крыши, упали на землю, захромали, оглядываясь в небо, на рушащийся на них Везувий. Собаки рванули по полосе. Переход из пике в горизонтальный полет произошел на высоте сорока метров. Ударная волна сорвала навес. Керри кинулся за бейсболкой в поле. Возвращаясь к ангару, он вспомнил, как один летный техник с Enterprise врал ему в баре, что палубный F-15, чья пушка дает отдачу при выстреле четыре тонны, способен остановиться в пике, разрядив все 316 зарядов.

До самого вечера пришлось провозиться с установкой нового навеса.

Двух пауков он так и не нашел.

Я приехал в Насосный, кое-как отбился от охранников на аэродроме, вытребовал к себе Керри, чью фамилию они не воспринимали на слух, утверждая, что есть у них здесь один американец, но фамилия его точно не Нортрап.

Полдня мы бродили с Керри по окрестностям. Я показал ему достопримечательности детства – столб линии электропередач у подстанции, который жужжал теперь еще громче и зловеще. Вместе сходили в больницу, бывший военный госпиталь, где работала моя бабушка и где я провел довольно много времени, несмышленышем бродя по коридорам, заходя в палаты. Я рассказал Керри, как однажды я зашел в палату и стал свидетелем того, как умирает человек. Он умер на моих глазах, но я не сразу понял, что с ним произошло. Изможденный старик долго-долго смотрел в потолок мокрыми глазами. Я хотел спросить его – не надо ли ему чего. Но вдруг он вздохнул и снова вздохнул, судорожно, и еще раз вздохнул, будто хотел выкашлять что-то, но не смог и потихоньку выдохнул, а глаза так и остались открыты. Когда я понял, что старик навсегда ослеп, я пулей помчался по коридору, я орал, звал на помощь, перепугал Серафиму, свою бабушку, и помню только, что она ужасно рассердилась и запретила мне отныне шататься по коридорам. Но я, конечно, ее не послушался.