Перс - Страница 34

В проходе появляется спортивного вида парень, предлагает сканворды; лицо его, нервное, тонкое, сковано сложной гримасой торговой услужливости и небрежения к населению вагона.

Соскучившийся Камал оживляется при виде пачки сканвордов, свисающей полотенцем у парня с руки, тот всучивает ему прейскурант. Камал рычит:

– Что ты мне даешь? Я не русский, читать не умею, дай сам поинтересней!

– Я и так вижу, что вы не русский. Но перед Богом все равны.

– То, что я не русский, только я говорить могу, – вскинулся Камал и добавил: – Если Бога боишься – никого не боишься.

– Бог есть Троица, – упрямо бормочет парень и протягивает листки сканворда. – Десять рублей каждый. А майку купить не желаете?

– Покажи майку, – говорит Камал примирительно.

Парень вынимает из пакета скомканную черную майку, осторожно расправляет. На груди, смещенная чуть влево, под сердце, надпись: «Христос умер за нас. Рим. 5:8».

– «Рим – пять-восемь» – это что? Счет футбольный? – прищурившись спрашивает Камал.

Парень сжал челюсти, губы его шевелятся, в потупленных глазах кротость борется с ненавистью.

– Эй, слушай, а материал какой? – вдруг спросил кто-то в проходе.

– Самый обыкновенный, хлопок, полистирола десять процентов, чтобы не мялась, – с облегчением переключается парень и, толкаясь с теснотой, продвигается дальше.

Я вышел к туалету, сдернул вниз окно, высунулся покурить, продышаться. Луна неподвижно влеклась за поездом, тянулись поля, перелески, набегала темень, скопленная в овраге, и стук колес, взбежавших на мост через блеснувшую речушку, звучал короткой, глухой, значительной поступью. И снова открывались, перелистывались поля, отдельные деревья на них, стоявшие на краю ложбины или на пригорке или плывшие – зорко, гордо – среди простора, облитые ртутью луны, стояли как стихотворения. Тысячи километров перелистывается сумеречная книга простора. Юг разворачивается страницами полей, на каждой – слова, буквы, многоточия домишек, поселков, междометия убогих станций, одиночные вздохи зажженных окон, стальная линовка разъездов, узловых. Луна читает ландшафт, наконец освободившись от дебрей лесов, болот, стремится к равнинному степному разбегу. Начался вороной чернозем, вспаханный построчно, вот и я вчитываюсь в него, задыхаясь от тоски и жути.

На подъезде дух перехватило, когда потянулись окраинные трущобы – проволочные ограды, сараюшки, сложенные из кубика-песчаника, с плоскими крышами, шифер на которых прижат тем же кубиком. На пустырях каждая верблюжья колючка держит трепещущий флюгер – полиэтиленовый пакет. Пакеты эти везде – накопления новейших времен, составляющая осадочных отложений. Вот он, символ холостых достижений цивилизаций, постигших третий мир: полиэтиленовый пакет, главный мусор пустыни.

Долгие, многолинейные разъезды перед Баладжарами, настоящее железнодорожное государство, Каспийские ворота Кавказа. На подъездных разъездах женщины в оранжевых путейных жилетках макают веники в ведра с нефтью, смазывают рычажной механизм стрелок, сами втулки, льют в крылья направляющих. Как давно я не видел живой нефти! Год, больше? Каменный ее запах ударил мне в темя…

Я выхожу в город залпом. Мыс Баилов развертывается на высотах: ободранные ветром крыши домиков, зеницы окон, в глубине полные пыльного света, смотрят на морскую ширь, на дорогу, петляющую по нижним ярусам к началу ажурных нефтяных полей. Дома с тесными многонаселенными дворами, жужжание качалок, которые повсеместны – во дворах, на пустырях: здесь нефти почти и нету, но все равно тоненькая струйка с водой пополам наполняет за месяц ржавую молочную, переставленную с шасси на кирпичный постамент цистерну. Отстоянная нефть продается ведрами. Кругом песок и ноздреватые развалы ракушечника, заборы, дома из камня, похожего на поверхность луны.

На Баилове знамениты тупиковые в оба конца улицы и сквозные парадные, с зияющим черным ходом, в котором среди конуса мрака стоит узкий прямоугольник неба и моря. На пороге примостилась к косяку фигура женщины со спитым лицом, она только что прошла через подъезд, всхлипывая о чем-то, утираясь платком.

– Хорошо, хорошо, все сделаем, Ахмед, все сделаем, как скажешь, договорились, – говорит она полному дворнику.

Все, что было мною, – дух зрения сейчас возносится над разбитым зеркалом Дельты, протяжно следует по раскатам взморья, тянется к свалу глубин, где волна уже солона и не частит, а дышит глубоко, то тут, то там вспыхивая по окоему и рассыпаясь пенным строем. Безымянные скалы усеяны тюленями, проплывает полоска острова Чечень, и вот с запада наплывают перьевой рябью облака. Малым хребтом доносится шторм Кавказа: тектонические волны громоздятся, борются, опадают, разливаясь к морю зябью грязевых сопок, соленых озер, утесов, завязших в песках… Но вдруг вал, дошедший антиклиналью от Большого хребта, вздымается клювом третичных складок, и я снижаюсь к переносью сокола, вглядываюсь в бельмо ослепительных солончаков, чтобы видеть северное основание Апшерона, поселок Насосный, построенный братьями Нобелями, задичавший военный аэродром советских времен.

В Насосном беснующееся море наступает: стада белых диких коней, скаля зубы, поджимая колени, рушатся с бутылочного цвета мутных гор, спотыкаются о берег, переворачиваются через голову раскиданными копытами, пытаются встать, толкают круп и спину, пружинят, метя́ гривой, я шарахаюсь, чтоб не зашибли.

Каспий – единственное море, в котором я тонул.

Керри и Гасан сидят на ящиках у зева ангара, перед ними нарды, чайник, два армуда. Полдень буравит мозг, столб солнца стоит в их позвонках. Они дышат неглубоко и часто: зной ожигает бронхи. Над кипятком нет пара. Пот стекает по груди, щекочет над пряжкой.

Зары взлетают с подкрутом, скачут, шашки ерзают под задумчивым пальцем и вдруг щелкают дугой.

– Чахáр-ляр, – майор авиации Гасан Гаджиев, тридцать восемь лет, похожий на располневшего Омара Шарифа, объявляет бросок и прихлебывает чай.

Керри тянется к зарам, но вдруг понимает, что пропускает ход, и отнимает руку. Улыбается.

Лицо Гасана, сокрушенное мýкой, вызванной страхом летать и злостью на себя за это, кажется добрым. Он симпатичен Керри. Окончив Тамбовское летное училище, последние десять лет Гасан был торгашом – челночил в Иран, Индию, Ростов, Одессу. Восемь месяцев назад бизнес вверг его в долги, спас резервистский призыв.

Хорошо еще, в Насосной нет пока ни одного исправного самолета. Из Кюрдамира раз в месяц прилетают два полковника терзать летный состав: Гасана и еще четверых бедолаг. В первый день их для привычки по полчаса каждого размазывают по небу над Апшероном, на второй – сажают за штурвал. После экзекуции Гасан сутки отлеживается на раскладушке в ангаре, затем идет в недельный самовол. Заимодавцы уже отстали от него, уверовав, что он шахид. Из Баку Гасан возвращается осмелевший, с ящиком шемахинской пахлавы. Керри обожает пахлаву, но позволяет себе только один кусочек.

Гасан заносит руку для броска, азартно погромыхивает в кулаке зарами, но вдруг лицо его снова омрачается.

– Ай, вот чувак попал, да? – качает головой Гасан. – That flight sucks, right? I’m in so much sorry about pilot. His name is Vagif. He’s my friend. He graduated two years before me in Tambov[15], – с гордостью добавляет майор.

C утра Гасан сокрушается о недавнем происшествии. Начиная с декабря иранские истребители время от времени нарушают границу и облетают Апшерон. Политическая карта нефтяных полей – предмет их интереса. Весь Каспий расчерчен на квадраты частной добычи той или иной нефтяной компании. Иранцы полетами демонстрируют силу и заодно уточняют секретную карту расположения нефтедобывающих платформ. Из Баку наконец пришел приказ проучить наглецов, и с Кюрдамирского аэродрома были подняты два перехватчика. У одного из самолетов тут же обнаружилась какая-то поломка, он саботировал миссию, второй все-таки достиг моря. Но пилот не успел ничего предпринять – один за другим три иранских истребителя зашли ему в хвост, насели и стали вдавливать в море. На высоте пятидесяти метров пилот сорвал рукоятку форсажа. Очнулся над горами, топливо на исходе, катапульта снова вырубила зрение. Приземлился в районе Шемахи, несколько дней прожил у пастухов.