Пермский рассказ - Страница 43

В бешенстве рванулся Володька, ударил кого-то локтем. Его отпустили. Кто-то протянул ему стакан с бурой ячменной брагой. Он выбил стакан, бросился к двери, выбежал на улицу.

Всю ночь, поставив на кряж керосиновую лампу, он с остервенением пилил и рубил дрова. Ночь была яркая и звездная. На бревнах искрился иней. На другом конце деревни кричали и пели песни. Володька был готов реветь от обиды, бессилия и одиночества.

Зима началась с крепкого мороза, снег еще не выпал, только в борозды и канавы намело свежей крупки.

Водохранилище стало за одну ночь. Было непривычно смотреть на ровный сверкающий простор. Казалось, подует ветер и закачается волнами лед.

Володька давно ждал этого утра. Он закинул на спину мешок, сунул за пояс топор и прикрутил к валенкам ржавые свои «снегурки».

Лед был упругий, зеленовато-прозрачный.

Володька вздохнул и с места помчался к другому берегу. Лед звенел и прогибался под ним. Свистящий стон гулко раскатывался в утренней тишине.

Сердце замирало от быстрого бега.

У другого берега, где вмерзли по пояс молодые березки, Володька передохнул. Здесь были мелкие заливы и озерца. Мерзлая седая осока торчала изо льда. Володька достал топор. Теперь он пошел осторожно, вглядываясь в дно. Как сквозь тонкое мутное стекло видны водоросли, песок. Мелкие рыбешки лениво шевелят хвостами.

Почему-то при первых морозах рыба любит стоять в траве у самого берега. Вон почти втиснулся в маленькое пространство меж дном и ледяной коркой фунтовый язенок. Володька подкрался и ударил обухом. Лед спружинил, откинув удар коротким выстрелом. Язенок стал медленно поворачиваться на брюхо. Володька вырубил лунку, достал язенка и сунул в мешок.

Гребешок солнца поднялся за перелеском, огромный, оранжевый, холодный. Вблизи лед был фиолетовый, а дальше — красный.

За полчаса Володька набил мешок рыбой и тяжело взвалил его на плечи.

Деревня уже вся проснулась. Мычали коровы, громыхала телега по замерзшей дороге. На угоре собрались женщины, с тревогой показывали на мчавшегося с другого берега парня.

— В-жих, в-жих, в-жих, — визжал лед под коньками. Володька спокойно набирал скорость. С мешком было неудобно, тяжесть тянула назад.

Лед колыхался под ним волною, лопался трещинами.

С женщинами стоял и Прохор, бледный, плотно сжав губы. Володька стал обходить полынью и сбил нечаянно шапку. Он притормозил и кругом пошел к шапке. Лед звонко хрустнул.

— Брось шапку! — заголосили женщины.

Володька рванулся, подхватил шапку и что есть силы помчался вперед. Сзади разливалась темная вода.

Прохор выхватил жердь из плетня и скатился вниз. Володька на скорости ткнулся в берег, побежал и упал на руки Прохору. Мешок шлепнулся на землю, из него вывалились широкие, как самоварные подносы, лещи.

От разгоряченного лица Володьки шел пар, волосы прилипли ко лбу.

Прохор схватил его за грудки.

— Душу ты из меня вытряс, идол контуженный!

Он отбросил Володьку и зашагал в гору.

Володька опешил. Непонятная теплота подкатила к сердцу. Вспомнил, как прежде запирал его Прохор в чулане, когда становилась река. Отхлестал однажды, когда Володька чуть не утонул. Родитель!

Он медленно натянул до глаз шапку и стал собирать рыбу.

…Рассказывал Володька обо всем этом с какой-то растерянностью и обидой. На себя злился. Он и сейчас не мог понять, что произошло.

Клавдия Рождественская

СЕСТРЫ

— Мало гуляешь, — заметил муж, когда она пожаловалась на перебои сердца, мучившие ее всю ночь.

— Это верно, — согласилась она. — Какая-то я нынче стала домоседка. Никуда не тянет, даже в театр. Это все ты виноват.

— Ну-ну, — добродушно отозвался он и, поправляя перед зеркалом галстук и черные, начавшие редеть волосы, спросил: — Ты когда-нибудь скинешь свой халат? Как облачишься в него, так до полуночи.

— Удобно в нем, да и кто меня видит, — сказала она, и оттого, что как ответилось, ей стало жаль себя до слез. Вот он уходит, а она на весь длинный день остается одна, сама с собой.

— Я немного задержусь сегодня, — сказал муж, взяв кожаный, с множеством застежек портфель.

Уходя, он не улыбнулся ей, не взглянул. Хмурясь, она постояла у окна. Над мокрыми крышами лениво тянулась снизу, от кочегарки, полоса желтеющего дыма. На подоконнике опять лежал черный слой зернистой сажи, неведомо как проникшей через наглухо закрытую форточку. Сметая пыль, думала: «Вот это он не считает за работу».

С улицы доносились отдаленное грохотанье трамвая, детские голоса, сигналы машин. Где-то заливисто пропел петух, и тотчас за ним долетел с реки протяжный гудок парохода. Почему-то вспомнилась вдруг деревня Липовка и сестра Анфиса, которой она так и не ответила на последнее письмо.

Чтобы растянуть домашнюю работу на весь день, Анна Семеновна неторопливо смахивала со стен паутинку за паутинкой, неторопливо стирала носовые платки, неторопливо готовила себе легкий завтрак. Есть одной не хотелось. Вслух спросила: варить суп или нет? Муж обедал в торготделе, Гера — в садике. Готовить для одной себя не было никакой охоты.

Сегодня в двенадцать была назначена в мастерской примерка летнего пальто, и мысль об этом оживила ее. Собрав скудные кухонные очистки и мусор в пакет, Анна Семеновна спустилась во двор. На обратном пути встретилась с соседкой и полчаса говорила с ней о разных общежитейских вещах: прогнали ли из кочегарки пьянствующего слесаря, почему не закрывается вход на чердак и кто из ребятишек постоянно подбрасывает котят и больных кошек.

Домой возвратилась повеселевшей. Уже не так томила тишина просторной квартиры, менее тягостно было одиночество. С удовольствием окинула взглядом ярко-желтый, сверкающий натертый паркет, высокие стены, затянутые коврами, кухню, залитую светом.

Перед уходом в мастерскую долго всматривалась в свое отражение в зеркале. Глаза показались тусклыми, бесцветными, кожа вялой, бледной. Отвернувшись, сказала огорченно:

— Совсем подурнела.

Хотела подкрасить губы — раздумала. Надела шапку и пальто, уже отойдя от зеркала. Казалось странным, что еще три года назад она с увлечением танцевала, пела, спорила о книгах, и муж даже серьезно ревновал ее к одному из своих приятелей.

Из подъезда вышла, против обыкновения, торопливо. Но не успела пройти и пяти шагов, как кто-то сзади прокричал неестественно громким голосом:

— Нюра!

Анна Семеновна обернулась и неожиданно увидела перед собой сестру Анфису с мешком и баулом в руках. Поодаль, у водосточной трубы, сидела на корзине незнакомая старуха в шали.

— К тебе приехала! В гости! — громко, как все глухие, сказала Анфиса и с радостным стеснительным смешком поцеловала сестру.

— Вы давно здесь? — обратилась Анна Семеновна к подошедшей старухе.

Оказалось, деревенские гости приехали с первым утренним пароходом и до сей поры скитались по этой улице, не зная точно, в каком доме ее искать.

Анфиса переводила быстрый, живой взгляд то на сестру, то на свою спутницу и, наконец, уразумев, о чем идет речь, сказала с радостным смехом:

— Тебя искали! Адрес-то я забыла!

— Вы тоже из Липовки? — спросила Анна Семеновна, вглядываясь в лицо старухи. — Где-то я вас как будто видела.

— А мы из колхозу «Первое мая», Кланьку Проскурякову помните? Она мне племянницей приходится. Здесь, в городе живет.

Пока шел разговор, Анфиса стояла неподвижно, сложив руки на животе. Маленькая, худенькая, в широкой цветной юбке и поношенной короткой жакетке. На голове желтый кашемировый платок, повязанный концами напереди. Догадавшись, о чем говорит старуха, Анфиса махнула рукой в ее сторону: