Пермский рассказ - Страница 41

Чтобы скрыться от ветра, мы спрятались за уложенные в штабель подгнившие бревна и решили, что самое разумное в нашем положении — досматривать прерванный сон.

Не спалось.

Анатолий ушел бродить по камышиным болотцам и вернулся с двумя тощими карасиками в ладони — достал их из забытой кем-то дырявой верши. Рыбешки тут же были поджарены на прутике и с великой тщательностью обглоданы.

Лучше бы их не было, тех карасей. Только раздразнили.

Тяжелеют тучи, выгнулись над водохранилищем, вот-вот лягут на него брюхом. А под ними, совсем низко, плывут белые облачка. Словно сорвал ветер клочья пены и гонит их, легкие, как дым. И чудится в тугом шуме ветра и грохоте моря, будто кричит кто-то или поет. Да, поет! Ни мотива, ни слов не разобрать, доносятся только выкрики.

— Лодка! — испуганно шепчет Анатолий. — Видишь? Вон там… Пошла ко дну… Все… Нет, опять!

Мы забрались на бревна и напряженно следим. Она то взмоет на высокий гребень, то снова исчезнет. А гребец поет! Пьяный, наверное… Прямо на нас правит, по ветру. Уже хорошо видно человека, весла. Вот волна обрушилась на корму… Вторая. Зальет посудину!

— Сильней греби! Сильней! — кричим мы. — Еще немножко!

— А ведь это Володька, — говорит Анатолий, побледнев. — Честное слово, он. Я сейчас ему покажу, безмозглому!

Мы мчимся к реке, что-то кричим, машем руками. Крутая волна подхватывает плоскодонку, выносит ее на песок. Лодка полна воды. Удивительно, как она еще держалась?

Володька спокоен, немножко возбужден. Нет, он не пьян. Деловито помогает нам вытаскивать лодку, выгружать мокрые рюкзаки. На нем нет сухой нитки. Рубаха липнет к телу, штаны стали жесткими, будто брезентовые.

— Хлеб, наверно, подмок, — виновато говорит Володька.

Он достает с кормы ружье. Из ствола течет вода.

— Какой черт тебя понес в эту непогодь? — заругался Анатолий.

— Обещал, — удивленно ответил Володька.

— Обещал! А утонул бы?!

— Ну уж и утонул! Я в сенокос во-он там опрокинулся, на самой глубине. Сапоги утопил. Нырял, нырял, еле добыл.

Мы опять устроились за бревнами. Развели костер пожарче, выжали Володькину одежду, развесили ее на рогатинах вокруг огня.

Володька присел на корточки, нагой, в пудовых своих сапогах на босу ногу. У него широкая и сутуловатая, как у грузчика, спина. Лицо и шея темные и обветренные, а тело почти не тронуто загаром.

Он зябнет, придвигается ближе к огню. Поминутно вздрагивает и трет обожженную искрой кожу. Анатолий набросил на его плечи ватник. Не утерпел и осторожно, чтобы не обидеть парня, спросил:

— Почему ты сказал тогда, что от семейной жизни баловство? Неправильно ведь это.

Володька снял с рогатины штаны, помахал ими над огнем. Одна штанина подсохла, и серая заплата на коленке стала еще светлее.

— Ну и пускай неправильно. А его я все равно доканаю.

— Кого?

— Прохора Никонова.

— А кто он такой, Прохор Никонов?

Володька засопел, глухо ответил:

— Отец мне. — И стал торопливо и нервно одеваться.

— Зря ты на отца так, — растерянно сказал Анатолий. — Ну, не поладили, бывает…

— Не знаешь ведь, едят тебя мошки, — выругался Володька. Взгляд его стал злым и колючим.

— Ну не знаю. Все равно отец…

— Когда нужен был — его нету. А теперь заявился, красное солнышко. Я бы всю эту водку — всю в реку спустил. Нет, в помойку бы. Не к чему реку поганить.

— Пьет он, Прохор? — машинально спросил Анатолий.

— Сейчас нет, раньше было, когда в метеесе работал механиком. С продавщицей тамошней загулял. Домой-то лютым быком входил — рога к земле и взгляд по полу. Раз мы с мамкой босые через всю деревню скакали. Зимой. Оттого мать хворой сделалась и умерла. А Прохор со своей кралей в город сбег.

Володька помолчал и заговорил вдруг быстро, почти на крике. Голос звенел от обиды.

— Потом в леспромхозе был, выбился в начальство… Теперь в колхоз прикатил. Представитель рекомендует на собрании его в председатели: человек, мол, известный, с образованием. Колхозникам долго думать недосуг — страдное время. Не стерпел я. «А вы забыли, — кричу, — что Прохор прошлое имеет! Забыли, едят тебя мошки?» Представитель давай углы сглаживать: так, мол, и так, исправился Прохор, за одного битого двух небитых дают. Мы, мол, за него теперь ручаемся. Избрали Прохора… — Исправился, — с обидой ворчит Володька. — Кривую душу разве выправишь?

Хлестнуло дождем. Костер зашипел и задымился.

Мы поспешно начали запихивать под бревна и без того промокшие рюкзаки. Зло ругались на дождь, на рюкзаки, которые не лезли меж бревен, но думали вовсе не о них.

К ночи вернулись в деревню. Володька ушел, а мы решили воспользоваться этим, чтобы поговорить кое с кем в деревне.

— К самому Прохору ступайте, — сказал нам парторг. — Сам-то он лучше объяснит. А потом ко мне, если будет нужда.

Что ж, сходим к Прохору.

У пузатой печи, облезшей и закопченной, возилась высокая старая женщина с усталым изможденным лицом. Пахло молоком и свежим ржаным хлебом. В переднем углу над столом, видимо, еще недавно висели иконы — на серых обоях остались светлые квадраты.

Прохор вышел к нам из другой комнаты в нижней рубашке и наброшенном на плечи потертом кителе.

Он совсем не был похож на того злодея, каким я представлял его. У него широкое, в резких морщинах лицо. Чем-то он напоминал Володьку — такой же колючий взгляд исподлобья, тяжелый подбородок и крупные губы.

«Совсем седой», — отметил я про себя почему-то с сожалением. Прохор долго рассматривал мое удостоверение и, вздохнув, пригласил присесть.

— Чем могу быть полезен?

— Мы разговаривали с вашим сыном, — начал я ледяным тоном, — он говорил о вас много нехорошего.

Прохор кивнул и стал медленно тереть клеенку узловатым пальцем.

— Владимир говорил правду. Добавить ничего не могу. — Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Мы сидели растерянные. Прохор ничего не опроверг, но уверенность в нашей правоте куда-то уходила.

— Ишь, заупрямился, — заругалась старуха. — Чай, не зазря люди пришли, знать желают. А ты их — по шеям. Вот, милые сыны, — обратилась она к нам, — говорят, что любовь в добрых делах помощница. А еще неизвестно, чего больше — доброго аль худого от любви сделано.

— Ладно, тетка Даша, — поморщился Прохор, — не ввязывалась бы.

— А вот и ввяжусь. Пусть им чужая беда в науку пойдет.

Старуха оперлась на ухват, рассказывала задумчиво и напевно, как печальную песню.

Женился Прохор случаем. Загадал, с войны возвращаясь: какая девка на шее повиснет — та и невеста. Тогда из неметчины легче было пешком дошагать, чем приехать: в поездах народу пропасть, на крышах места с боем берут.

На какой-то малой станции пристроился Прохор на подножку, еле держится. А тут еще бабенка с мешком за шею уцепилась. Поезд ход набрал, бабенка визжит, сдавила ему шею изо всех сил и коленками колотит. Так и проехали они целый перегон. А потом на крыше теплушки свадебку отгуляли.

Первые годы, что страдные дни, — обживались, налаживались. Прохора главным механиком сделали.

Механицкое дело — не бухгалтерия, вовремя не уйдешь. Стал Прохор пропадать в мастерских сутками, неделями. А дома попреки, скандалы, мол, полюбонницу завел. Сперва отмахивался, потом злиться начал, потом залютовал — бабья ревность кого хочешь высушит.

От несправедливой обиды запил и действительно нашел зазнобу. И влюбился, да так, что отшибло память.

Марфушка готова глаза Марье Зубатиной выцарапать, срамит на всю деревню. А Прохор пуще лютует. Пьяный — он дурной, домой заявится — спасайся кто может!

С работы его выставили. Но и тогда не отрезвел. Подались они в город. Да только хвосты у Марьи по магазину остались, и упекла она Прохора под суд за свои растраты.

Потом уж узнал, что жена скончалась. Вернулся домой — сын его выгнал. Тринадцать лет было тогда Володьке.

— Сейчас-то зачем приехали? — вырвалось у меня.

— Не знаю. Зря приехал. Думал, сгладилось, — вздохнул Прохор.