Периодическая система - Страница 44

– А что же еще? Тут и сомневаться нечего: камень был тяжеленный и от него шел жар. Да он до сих пор у меня дома лежит. Я держу его в кладовке на балконе, чтобы дети не трогали. Когда друзья заходят, я вынимаю его, показываю, и, что удивительно, он до сих пор горячий. – Он немного помолчал и потом продолжил: – Знаете что? Я завтра пришлю вам кусочек, чтобы вы сами убедились. И раз вы писатель, то, может, когда-нибудь опишете и мою историю.

Я поблагодарил его и вернулся к выполнению своих обязанностей: продемонстрировал образец нового продукта, принял от него заказ (более чем скромный), попрощался и отправился восвояси, а на следующее утро нашел на своем столе (длиной в 1,2 метра) сверток. Я развернул его не без любопытства и обнаружил достаточно увесистый кусок металла размером в полпачки сигарет. Горячим он не был, тем не менее выглядел необычно: серебристо-белый, с легким желтоватым налетом, не похожий ни на один из тех металлов, с которыми успеваешь сродниться благодаря долгому общению, и не только в качестве химика: я имею в виду медь, цинк, алюминий. Может, это и впрямь уран? В наших краях металлический уран никто никогда не видел, но по всем описаниям он серебристо-белый. Такой маленький кусочек вряд ли может постоянно быть горячим; но большая масса размером с дом способна сохранять в себе тепло за счет энергии распада.

Как только представился случай, я кинулся в лабораторию, что для химика из отдела обслуживания клиентов совсем не характерно: лаборатория – место для молодых и ходить туда солидным людям считается даже не совсем приличным. Но именно поэтому, возвращаясь туда после многих лет, вновь чувствуешь себя семнадцатилетним со свойственной молодости тягой к приключениям, открытиям и неожиданностям. Тебе, понятное дело, давно уже не семнадцать, и долгая работа парахимика умертвила тебя, атрофировала и парализовала твои навыки, выветрила из памяти расположение реагентов и аппаратуры, заставила забыть все, кроме основных формул; и именно поэтому, переступая порог лаборатории, погружаешься в атмосферу счастья, чувствуешь, как просыпается в тебе радость молодости с ее туманными, но всегда оптимистическими представлениями о будущем, с ее свободой.

Но за проведенные за стенами лаборатории годы ты не забыл некоторых профессиональных приемов, некоторых привычек, выдающих в тебе химика при любых обстоятельствах: прикасаться к незнакомому веществу ногтем или острием перочинного ножа, нюхать его, определять губами, холодное оно или горячее, проверять его твердость, царапая оконное стекло, рассматривать его в отраженном свете, прикидывать его вес на ладони. Определять удельный вес без весов – не простое дело, между прочим, удельный вес урана 19; он тяжелее свинца и ровно в два раза тяжелее меди.

Подарок, полученный Бонино от нацистских пришельцев, не мог быть ураном. Я заподозрил в безумном рассказе этого человека отголоски стойкой и широко распространенной в этих краях легенды об НЛО, летающих тарелках в районе Валь Сузы, неуловимых и бесплотных, точно духи на спиритических сеансах, которые люди принимают за небесные знамения, – так в Средние века относились к кометам.

Но если это не уран, то что? Я отпилил кусочек металла (он пилился легко) и стал нагревать его над горелкой Бунзена; неожиданно над пламенем появился и стал закручиваться в кольца темный дымок. Вызвав щемящее воспоминание о прошлом, во мне проснулся вдруг давно не востребованный, иссякший было жадный интерес к анализу. Я нашел фарфоровую чашку, налил в нее воды и установил ее над коптящим пламенем; вскоре на дне чашки образовался хорошо мне знакомый темный осадок. Когда я капнул в чашку раствор нитрата серебра, черно-синий цвет, в который окрасился осадок, убедил меня, что исследуемый мною металл – кадмий, далекий потомок Кадма, засеявшего поле зубами убитого им дракона.

Где Бонино нашел кадмий – мне было неинтересно, возможно, у себя же на фабрике, в одном из цехов; гораздо интереснее было другое: как родилась его история (она действительно его, от начала до конца), но этого я так и не узнал. Мне потом говорили, что он рассказывал свою историю всем подряд, без предъявления вещественного доказательства, зато год от года со все более красочными и все менее правдоподобными деталями. И я, работник отдела обслуживания клиентов, со своими многочисленными служебными и общественными обязательствами, со своим неприятием лжи, завидую его безграничной свободе изобретательства, тому, что, разрушив все преграды, он стал хозяином прошлого, строит его, как хочет, и, облачившись в героические одежды, летит, точно Супермен, через века, меридианы и параллели.

Размноженные на ротаторе циркуляры обычно отправляют в корзину не читая, но эта бумажка, как я сразу понял, подобной участи не заслуживала. Бумажка представляла собой приглашение на банкет по случаю двадцать пятой годовщины окончания университета. Язык, на котором это приглашение было изложено, заставил меня призадуматься: автор обращался к адресату на ты и демонстративно щеголял траченным молью студенческим жаргоном, словно и не бывало этих двадцати пяти лет. Конец текста невольно вышел комичным: «…в атмосфере возрожденного товарищества отпразднуем нашу серебряную свадьбу с Химией и расскажем друг другу о химических событиях нашей повседневной жизни». Какие еще химические события? Отложение холестерина в наших пятидесятилетних артериях? Мембранное равновесие в наших клеточных мембранах? Кто бы мог быть автором приглашения? Я принялся перебирать в уме двадцать пять или тридцать числящихся в живых коллег – я имею в виду не только выживших, но и не покинувших химию ради других областей деятельности. Прежде всего – долой всех дам: все они матери семейств, все утратили подвижность и ни у кого из них больше нет «событий», о которых следовало бы рассказывать. Затем долой карьеристов и тех, кто сумел сделал карьеру, всевозможных протеже, в том числе тех, кто теперь уже сам оказывает протекцию, – эти не любят сравнивать себя с другими. Долой и неудачников, которые тоже не любят сравнений; на такую встречу жертва судьбы если и явится, то только в надежде на сочувствие и помощь, а уж брать на себя инициативу всех собирать вряд ли станет. Из оставшейся горстки само собой определилось вероятное имя: Черрато, честный, неуклюжий и старательный Черрато, которому жизнь дала так немного и который так немного отдал ей. После войны я изредка встречал его, мы перекидывались на ходу парой слов. Пословица «под лежачий камень вода не течет» – это как раз про него, но неудачником или жертвой судьбы он не был. Неудачник – это тот, кто отправляется в путь и срывается в бездну, кто ставит себе цель, не достигает ее и от этого страдает; а Черрато не ставил себе никакой особой цели, ничем особенно не рисковал, сидел себе дома и наверняка должен был сохранить самые теплые воспоминания о золотых студенческих годах, поскольку все остальные его годы были свинцовыми.

Перспектива такого банкета уже заранее вызывала у меня двойственное чувство; я никак не мог относиться к ней нейтрально, она одновременно притягивала и отталкивала меня, как магнит, поднесенный к стрелке компаса. Мне хотелось и не хотелось туда идти – и то и другое, если как следует посмотреть, по причинам не слишком-то благородным. Мне хотелось туда идти, потому что меня прельщала возможность сравнить себя с другими и увидеть, что я более подвижен и открыт, меньше скован заработком и преклонением перед идолами, и вообще жизнь меньше меня укатала. Мне не хотелось туда идти, потому что я не хотел оказаться человеком одних с ними лет, то есть моих собственных лет, не хотел видеть морщины, седины, боялся memento mori. He хотел подсчитывать присутствующих и отсутствующих и производить несложные вычисления.

Но все-таки Черрато меня заинтриговал. В университетские годы нам с ним случалось несколько раз заниматься вместе; он был серьезен, не давал себе послабления и трудился без озарений и без радости (похоже, он вообще не знал, что такое радость), как шахтер в забое. Фашизмом он себя не запятнал и проверку на лакмусовой бумажке расовых законов прошел хорошо. Он не блистал, но на него можно было положиться, а опыт учит нас, что именно это свойство – надежность – и есть самое постоянное из всех достоинств; оно не приобретается и не утрачивается с годами. Человек рождается заслуживающим доверия, с открытым лицом и прямым взглядом и остается таким на всю жизнь. Другой родится с гнильцой, со слабиной и таким и останется: если ты врешь в шесть лет, ты будешь врать и в шестнадцать, и в шестьдесят. Этот фактор очень важен; он позволяет понять, каким образом некоторые дружеские или супружеские связи удается сохранить на протяжении многих десятилетий вопреки обыденности, скуке, исчерпанию тем для разговоров. Мне показалось интересным проверить это на Черрато, так что я уплатил положенный взнос и написал анонимному оргкомитету, что буду участвовать.