Переступить черту (сокращ.) - Страница 26
Я закрыл глаза и ничего уже больше не слышал. Все, что осталось у меня в этом мире, — это холодная ладонь Мейв, лежавшая в моей ладони, и пустота, гудевшая во мне, как линия высоковольтных передач.
Старшая медсестра Салли Хитченс появилась в 4.30, помогла мне встать и сказала, что теперь она позаботится о моей Мейв.
Тридцать кварталов, отделяющих больницу от моего дома, я прошел пешком, в предрассветной холодной мгле.
А войдя в гостиную, увидел, что все дети в сборе.
Я думал, что прошедшие несколько часов немного притупили мою боль, однако, оглядев их всех, я почувствовал, что на сердце у меня становится все тяжелее и тяжелее.
— Мама ушла от нас на небеса, — сказал я наконец, и дети с плачем бросились мне на шею.
Потом я пошел на кухню, чтобы сообщить о случившемся Шеймасу и Мэри-Кэтрин.
После этого я ушел в свою комнату, закрыл дверь и опустился на кровать. Не знаю, сколько я так просидел, может, часов десять. А потом в комнату вошел Шеймас и тихо сказал:
— Когда умерла твоя бабушка, я готов был поубивать всех. Врачей, которые сообщили мне о ее смерти. Людей, пришедших на ее похороны. Просто потому, что они, счастливчики, все еще живы. Потому что им не нужно возвращаться в пустую квартиру. Я даже подумывал снова взяться за бутылку, от которой отучила меня Эйлин. Но не сделал этого. Знаешь почему?
Я покачал головой. Я не знал.
— Потому что для Эйлин это было бы оскорблением. Тогда-то я и понял, что на самом деле она не покинула меня навсегда. Просто обогнала немного. Эйлин научила меня одной важной вещи: человек должен вставать по утрам и делать то, что он может делать, — пока не настанет утро, когда встать он уже не сумеет. Пойми, Мейв не ушла навсегда, она лишь обогнала тебя и теперь ждет. И потому ты не вправе опускать руки. Мы, ирландцы, не всегда добиваемся успеха, но довольно прилично умеем влачить свое бремя.
— Влачи свое бремя, пока не помрешь, — помолчав, сказал я. — Добрый совет Шеймаса Беннетта.
— Слова твои — верх мудрости, музыка для ушей, — заметил Шеймас. — Ты говоришь как настоящий ирландец. Мейв гордилась бы тобой.
Через два дня наши друзья и родственники собрались в церкви, в которой отпевали Мейв. На мой взгляд, людей было не меньше, чем на отпевании первой леди в соборе Святого Патрика.
В этом людском море я разглядел лица бывших коллег Мейв, пациентов, даже наших снобов-соседей. Пришли почти все ребята из моего убойного отдела и даже, как мне показалось, едва ли не все, кто служил в нью-йоркской полиции, — они пришли, чтобы поддержать своего товарища.
Во время бдения многие рассказывали про Мейв истории, которых я никогда прежде не слышал, — истории о том, как она умела утешить и успокоить больного, которого везли в операционную. О том, как она подбадривала людей, когда на них наваливалось чувство страшного одиночества.
Случаются дни, когда Нью-Йорк кажется самым бесприютным местом на свете, однако я, глядя, как облаченный в ризу Шеймас обходит, помахивая кадилом, гроб, слыша плач стоявших за моей спиной людей, испытывал чувство единения, которым способен наделить человека лишь самый малый из маленьких городков.
После чтения Евангелия Шеймас произнес панегирик.
— Любимое мое воспоминание о Мейв относится, не больше и не меньше, к Всемирному торговому центру, — поднявшись на кафедру проповедника, сказал он. — Мы с ней работали добровольцами в пришвартованном у берега плавучем ресторане, кормили спасателей. А в это время транслировали четвертый матч бейсбольного чемпионата. Я был на палубе, и вдруг до меня долетел снизу совершенно оглушительный вопль. Мы сначала подумали, что стряслась какая-то беда, но, прибежав в ресторанный зал, увидели Мейв с наушниками на голове — она подпрыгивала на месте, да так, что чуть не раскачала наш теплоход. «Тино Мартинес их сделал! — вопила она. — Он их сделал!» И теперь, когда я думаю о Мейв, я всякий раз вижу ее среди тех изнуренных людей победно бьющей кулаком в воздух, вспоминаю, как ее энергия, жизненная сила превращала то мрачное время и место во что-то совершенно иное, в нечто, думаю я, схожее со святилищем.
Шеймас замолчал, а потом продолжил:
— Я не стану вам лгать. Я не знаю, почему Бог взял ее к себе именно сейчас. Но уже одно то, что она была с нами, представляется мне свидетельством Божьей любви. Давайте помнить урок, который преподносила нам Мейв каждым днем жизни. Не старайтесь сохранять что-либо для себя. Отдавайте все людям.
Все, кто был в церкви, и я в том числе, плакали и не стыдились слез. Над кладбищем светило солнце. Дети, держа в руках розы, подходили один за другим к гробу Мейв. Шона, прежде чем положить свой цветок на гроб, поцеловала его. А потом над надгробьями, над застывшей землей, послышался высокий, горький и сладкий звук волынок.
Я спросил себя, что сделала бы на моем месте Мейв, и потому проглотил слезы, обнял детей и мысленно пообещал жене, что постараюсь выдержать это испытание.
Я думал отпроситься с работы, чтобы побыть с детьми, у которых начались рождественские каникулы, однако Шеймас и слышать об этом не желал.
— Прости, приятель, — сказал он. — Наших детишек необходимо баловать — да так, как никого еще не баловали, а у тебя для этого сейчас настроение неподходящее. Так что лучше предоставь это нам с Мэри-Кэтрин. К тому же, Майк, тебе нужно заняться делом. Нечего рассиживаться дома, иди и возьми за хрип козлов, которые нагадили в соборе.
— Взять козлов за хрип? — переспросил я.
— Ну, я смотрю по телевизору полицейский сериал, — ответил Шеймас. — Это что, грех?
И потому сразу после похорон, в понедельник утром, я снова сел за рабочий стол в убойном отделе участка Северный Манхэттен. Позвонил оттуда Полу Мартелли и узнал, что ничего нового обнаружить пока не удалось. Каждый квадратный сантиметр собора обыскали и посыпали порошком, позволяющим выявить скрытые отпечатки пальцев, однако их попросту не было.
Когда в усыпальнице архиепископов обнаружили тело одного из бандитов, сказал мне Мартелли, кое-какие надежды появились, однако тут же выяснилось, что его напарники унесли с собой голову и кисти рук убитого, а вместе с ними и все надежды на установление его личности.
Около полудня я позвонил Лонни Джейкобу, следователю, проводившему осмотр автомобильного салона, в который залетел один из седанов.
— А я как раз собрался звонить тебе, — сказал Лонни, сняв трубку. — Работка была не из легких, однако я высушил едким натром обожженные пальцы нашего неустановленного лица и сумел снять с них верхний слой кожи. Конечно, по второму слою идентификацию личности проводить труднее, но по крайней мере у нас теперь есть хоть что-то. Я уже поговорил с моим знакомым из лаборатории ФБР. Хочешь, я перешлю пальчики туда — для перекрестной проверки?
Я ответил, что хочу, а Лонни пообещал позвонить мне, как только появятся какие-то результаты.
В то утро я решил, что нечего мне сидеть в душном кабинете — надо прогуляться. Со времени моего возвращения на работу прошло уже четыре дня. Подъехав к собору Святого Патрика и остановив машину, я с улыбкой оглядел снующие автомобили, сутолоку пешеходов. Наш город пережил 11 сентября, а теперь вот еще и это, думал я, поднимаясь по ступеням собора.
Сейчас здание было закрыто для публики, в нем шел ремонт. Я показал охранникам свой значок, и меня пропустили.
Пройдя по центральному проходу, я присел на переднюю скамью, окинул взглядом аскетичный пустой храм. Вы, наверное, подумали, что к этому времени я был сыт церквами по горло, однако мне было даже уютно здесь, в теплом полумраке, пронизанном запахом талого воска. Я ощущал странное умиротворение.
Я вспомнил, как старшеклассником приходил сюда на занятия. И усмехнулся, вспомнив, с каким трудом давались мне греческий и латынь. Но зато учившие нас священники-иезуиты убедили меня, что разум дан человеку не напрасно. Божие разумение дано нам, говорили они, для того чтобы добираться до сути вещей. Наверное, потому я и выбрал в университете философский факультет. И потому же в конечном счете стал полицейским. Из потребности добираться до истины.