Пересмешник. Всегда такой был (СИ) - Страница 28

Поднимая её на руки, Вадим знал одно — он никогда не отпустит эту женщину, неважно, сколько времени пройдёт, и что понадобится, чтобы она научилась верить. Безоговорочно. Он это сделает.

Проспав с мирно сопящим носиком и причмокивающим пустышкой ротиком почти до обеда, мужчина спустился в кухню своего большого, некогда пустого дома, неся на руках девочку, весело дрыгающую ногами под собственное «пыр-прррр», и слюни, которые она вытерла об футболку отца, по пути пытаясь её сжевать, оставив это занятия, найдя, что нос значительно вкуснее или удобнее для прикусывания.

Не успев добраться с драгоценной ношей до скамейки, на которой сидела светловолосая девочка, мужчина, верней его ноги, попали в плен крепких ручек рыжеволосых мальчишек, в одних трусиках, в потёках грязи на ногах и разводах супа на лице.

— Папа! Папа, папа плиехал!

— Приехал, идите сюда, — сажая малышку в детский стульчик, подмигивая женщине с тициановским цветом волос, которая всё ещё одета в светлое длинное платье.

Мальчишки делились нехитрыми, но архиважными новостями о содержании новых серий мультика, о том, что если разрубить червяка, то получится два, о том, что они помогали маме с цветочками, а Лада им читала, и «ты пледставляаааешь, она откуда-то взялась и будет тут всё-всё лето!»

— Проснулся? — наконец, видимо, вместо приветствия, произнесла женщина, — сходи, ещё поспи, с этими двумя.

— Лииина…

— Иди, иди, только сначала мыться, всё в ванной.

— Ладно, ребята, пошли, маму злить нельзя.

Практически разгромив по пути ванную комнату, потеряв тапочки, уткнувшись рыжими затылками в подушки на кроватях-машинках «Формулы-1», двойняшки заснули.

Схожесть с мамой и младшей сестрой ограничивалась у них только рыжим цветом волос и белой кожей. Волосы у них вились так, словно они всю ночь спали на бигуди, а на щеках играли ямочки. Когда они спали — были похожи на ангелов, чего не скажешь о времени бодрствования, когда два пары ножек и ручек, в попытках исследовать окружающий мир, казалось, ещё немного, и разберут этот большой дом по брёвнышку, предварительно вытащив из него все крепления.

— Что-то ты быстро, — усмехаясь.

— Ну, они сами уснули.

— Угу… а может, ответишь, пока тут все девочки, — подмигивая старшей дочке, — почему твоим сыновьям нельзя и половины из того, что можно дочерям?

— Эм… они же мужчины…

— Имей совесть, им четвёртый год только…

— Вот! Ещё чуть-чуть и женятся, а никакой дисциплины.

— Девочке, значит, дисциплина не нужна?

— Не-а, — слишком наглые усмешки.

— Вот скажи, пожалуйста…

— Пожалуйста.

— Я просила тебя? Просила?

— Да что я сделал? — феноменально наглые усмешки.

— А кто всё утро проспал, выдав дочери соску? Да ещё уложив её в свою постель, а?

— Без понятия… о чем ты? — подходя ближе, — я решительно не понимаю, о чем ты… — оставляя лёгкий поцелуй на шее, — совсем не понимаю… но предложение про постель мне понравилось…

— Кхе, кхе, — демонстративно, — тут несовершеннолетние вообще-то, пойдём Милана, — поднимая малышку, придерживая бутылочку с молоком, — а то совсем уже… — и из коридора, — всё! Можете целоваться!

— Слышала, можно… говорят.

— Можно.

— Привет.

— Привет.

— Как ты?

— А ты? Подожди, потом, — накрывая губы, дразня, обещая, — я скучал… Сегодня ночью я намерен показать тебе, как я скучал…

— Как? — руки забрались под шорты, пока зубы слегка прикусывали плечо.

— Неприлично… всё, не дразни меня, полный дом несовершеннолетних, которым совсем не обязательно знать, как отец любит их мать.

— Не дразню, да, кстати, пока тебя месяц не было, Колёк три раза звонил.

— Ладно…

— Так как съездили-то?

— Отлично, только я по вам скучал… что-то совсем сентиментальный становлюсь.

— Брось, Лада заслуживает единоличное внимание своего отца хотя бы раз в год.

— Да… так и есть. А что Колёк?

— Ну, он спрашивал что-то о переговорах по поводу той дробилки.

— Понятно.

— Пойдёшь, значит, переговариваться?..

— Не сегодня, сегодня у меня планы на тебя, — ох уж, эти похотливые пересмешки.

— Не заговаривай мне зубы, ты знаешь, как я отношусь к этим вашим… переговорам.

— Брось, я всего-то разок переговорил лишку.

— И я в этот разок чуть не родила раньше времени, когда мальчишки прыгали по тебе с криками: «Ула, папаська умел!»

— Папаська не будет больше умилать.

— Потому что мамаська очень злится на папаську, когда он умилает.

— Ну ладно, ладно… ты же знаешь, я больше так не буду, чуть-чуть только, в меру.

— В меру.

В их жизни всего было в меру.

В меру детских болезней. В меру обид и слез лёгкого разочарования. В меру обгоревшей кожи. В меру беспорядка в огромном доме. В меру отращённых кудрей Вадима, и только он знал, что лёжа ночью, слушая, как прошёл день у его большой семьи — невероятно приятно, когда тонкие пальцы пробегаются по кудрям, пока не тянут на себя с силой и словами: «не заставляй меня быть неприличной». В меру ссор и в меру примирений, в меру разбитых коленок и в меру игрушек.

Не в меру было одно — Любовь, однажды нашедшая своё место под низким южным небом, не самая удобная, обгорающая на солнце, — именно эта любовь составила основу существования Алёшки и Вадьки на берегу большой реки, где вдали переваливаясь боками проплывали баржи….

Конец.