Перешагни бездну - Страница 2

Не обращая ни на кого внимания, пассажир прошагал к мяс­нику. В лавчонке его на перекладине в рое ос и красных шмелей покачивались обрамленные, сметанным жирком бараньи освеже­ванные туши, один аппетитный вид их порождал знойные запахи шашлыка и плова.

Закинув голову в синен замызганной чалме, подставив солнцу лицо, все в белых шрамах, воззрился единственным глазом на освежеванные туши нищий из «Тысячи и одной ночи», сидевший тут же, в пыли. Губы его, обветренные, растрескавшиеся, шевели­лись, а на черно-коричневой, с бугристыми венами шее ходил под бородой вверх-вниз огромный кадык. При виде мясного изобилия кривой нищий не мог удержаться и сглатывал слюну. А сам мяс­ник, налитый здоровьем усач в белом, запятнанном коричневой кровью халате, поигрывал чудовищным мясницким ножом и лени­во, с истомой возглашал:

—  Мясо! Кому мясо?!

Когда есть мясо, котел найдется. Колебания не заняли у пас­сажира и секунды времени. Но неопытность в вопросах кулина­рии сказалась.

Мгновенно скинувший с себя дремоту мясник взмахнул сверк­нувшим клинком и, уже протягивая сочащийся кровью, покрытый сладчайший салом кусок, нет, не кусок — кусище, объявил:

—  Дважды   по «бир-ярым чайрак» — два с половиной   фунта! Смутно скользнула в мозгу мысль: «Не многовато ли?» Продажа-купля состоялась по всем правилам. Мясник добавил «ярым чайрак» курдючного сала, и хрустящие бумажки исчезли в кармане мясницкого камзола. А обладатель великолепного ба­раньего бока направился в потребкооператив за рисом. Но, увы, риса не оказалось в продаже, и пришлось купить два килограмма мирошниченковских белейших макарон. «Что ж, макароны с жаре­ной бараниной под острым соусом тоже неплохо».

Сложив покупки в свой весьма вместительный «колониальный» шлем, путешественник направился к станции. Его перехватил мрач­ный взгляд нищего.

—  Дай    грошик! — заныл Синяя Чалма. — Раскрой    кошелек, господин язычник, кяфир неверующий. Грошик! Грошик!

—  А, факир индийский! Бедняга! — расщедрился путешествен­ник  и  сунул  в  подставленную заскорузлую ладонь  кредитку. — Грошиков не держим. Вот тебе!

И не слушая слов благодарности, похожих на проклятия, по­шел в чайхану.

Самоварчи вытаращил глаза и поперхнулся при виде покупок.

—  Очень хорошо, отличный обед получится!  Вот разве лука не хватает.

—  Подбавь луку.

—  У меня в чайхане нет лука. Не держим.

Получив деньги, самоварчи сбегал за луком.

—  Очень хорошо, — приставал  он. — Вот  перца  у  меня  нет. Не держим.

Пришлось вновь авансировать самоварчи.

—  Без моркови вкус не тот. Но... не держим.

Хорошо, что базар находился рядом, и все необходимое, прав­да, не в одни прием, удалось приобрести довольно скоро.

—  Что поделаешь — у пищи пять товарищей,— ухмылялся чай­ханщик,— злой перец, ароматичный тмин, враг обоняния — чеснок, умягчитель души — масло  и  поцелуй  пери — морковка.  Да  еще, чуть не забыл, плакса-лук!

За казаном и дровами почтенный чайханщик ходил куда-то чуть ли не целый час, и путешественник изныл от ожидания и го­лода.

Наконец появились и казан, и дрова.

Станция огласилась бодрящими, многообещающими звуками: звонко гремела железная шумовка о стенки котла. Еще громче и звонче покрикивал самоварчи:

—  Пищу   готовлю!   Мясо  поджариваю.   Скоро!   Скоро!   Пищу сготовлю! Огонь дрова пожирает! Лук сало съедает!

Песню свою чайханщик прерывал, и не раз, лишь для того, чтобы потребовать от заказчика: деньги за дрова, деньги за труд, деньги за пищу. Он тут же и получал их, а тем временем из очага валили клубы дыма, затянувшего все станционные пути, в них смутно угадывался силуэт «Овечки», ставшей похожей на сказоч­ное чудовище.

Но вместе с дымом повсюду распространялись божественные, бесподобные, восхитительные запахи, и путешественник, томив­шийся с чайником кокчая на кошме, то и дело вскакивал и под­бегал к краю помоста, чтобы заглянуть в котел. А там шкворчало, шипело, урчало нечто очень приятное, золотистое, по размерам походившее на упитанного гиссарского барана. Но размеры не пу­гали. Молодой аппетит все преодолевает. А путешественник был молод и отсутствием аппетита не страдал и, едва опорожнив пиалу, бежал снова к очагу убедиться, что дым очага сделался еще более терпким, а запах из котла еще приятнее...

—  Готово! Готово! Прошу! Помойте руки, таксыр! — вынырнул из облака дыма и пара чайханщик. Он поливал из медного кумгана воду тонкой струйкой на руки и подобострастно изгибался.

Он  весь излучал  преданность  и уважение!  Уважение  и преданность! Ведь он ухаживал за худжаин зиофати — хозяином угощения, а угощение по вкусу, запаху и, главное, изобилию могло срав­ниться по меньшей мере с дастарханом самого бывшего эмира бухарского, который, говорят, умел отлично поесть. Почтитель­ность и подобострастие порождают чудеса. В деревянном поко­сившемся шкафике чайханщика вдруг нашлись и белые, пышные, хрустящие на зубах пшеничные лепешки, посыпанные кунжутом, и вымоченная в воде, нарезанная ломтиками редька «туруп», и даже уксус, которым тут же залили мелко нашинкованный лук.

Темно сделалось в глазах у путешественника, когда взгляд его остановился на трех гигантских мисках из глазурованной гли­ны, где дымились три горы сочных, почти оливкового цвета макарон, издававших ошеломляющие запахи, в которых слыша­лись ароматы и плова, и шашлыка, и кебаба, и кавардака, и шур­пы одновременно.

В ужасе перевел худжаин зиофати взгляд с макаронных гор на стоявшего рядом чайханщика. Тот скромно сложил руки на животе. Его равнодушная, полная лицемерного безразличия улы­бочка выражала полную незаинтересованность. Всем своим ви­дом — и сладенькой физиономией, и крошечной, сдвинутой на ухо чустской тюбетейкой, и белой чистой рубахой навыпуск из-под зеленого бельбага — он как бы заявлял: «Я весь тут! Приказание исполнено! Не судите строго мои поварские таланты». Он знал, хитрец, что обед изготовлен им на славу.

—  Готово! — пригласил  он. — Пожалуйте!  Надеюсь,  вы  насытитесь!

Худжаин знофати застонал:

—   Готово? Для кого готово? Для слона?  

Чайханщик почтительно изогнулся.

—  Что же мне, паровоз пригласить? Ведь здесь на его брюхо хватит!

По-прежнему чайханщик загадочно ухмылялся.

—  Прошу! Пожалуйте! — в отчаянии сказал худжаин зиофати. Он проговорил «прошу» нехотя. Ему претила жадность, алчность и негостеприимность прожженного, видавшего виды парня, встре­тившего его, путешественника, так не по-восточному, так черство и холодно. Но что делать? Человек отходчив, и он раскрыл рот, чтобы повторить приглашение. Но повторять приглашение не пона­добилось. Чайханщик уже сидел на пятках перед дастарханом и засучивал рукава.

—  Ну нет!  Постой,— заупрямился  худжаин  зиофати  и обвел глазами чайхану. — Вдвоем нам не управиться.

—  Ничего.

— Ну нет!

Посреди чайханы на пыльном паласе восседал в одиночестве — судя по круглому, лунообразному лицу и большущей, «в три лы­сины»,— шапке — кзылкумский казах. Он грустно макал черную лепешку в пиалу и грыз ее крепкими темными зубами. Монголь­ские усики его на голом лице состояли из трех-четырех волосков. От одного вида его тяжелого, желтой кожи тулупа на волчьем меху делалось жарко и душно.

Путешественник вскочил и быстро направился к жителю песков.

—  Прошу отобедать со мной! Пожалуйте к дастархану! — пригласил он его на чистом казахском языке, чем привел в умиление чайханщика.

— Э, урус, да ты совсем казах-бай! — угодничал он.

Житель песков  не ломался.  Он  забрал  свой  чайник,  хлеб  и пиалушку и протопал к дастархану.  Рассевшись в своем тулупе перед самым большим  блюдом,  он  с видным  восторгом  вонзил свои пальцы в горячие, дымящиеся макароны.

—  Еще не все! — обрадовался    худжаин    зиофати. — Я вижу еще гостя.

За краем настила из досок шевелилось что-то знакомое, синее, в лохмотьях.

Хозяин угощения всем туловищем наклонился и дружески хлоп­нул по плечу нищего, прикорнувшего на земле.