Переполох в Бате - Страница 3

— Некоторая неловкость?! — вскричала Серена. Ее лицо исказилось от гнева. Глаза метали молнии. — Что вы такое говорите! Если Ротерхэм чувствует некоторую неловкость, то мои чувства несколько иные! Я лично просто не могу понять, с какой стати он вмешивается в дело, которое касается только членов нашей семьи?

— Нет, я не чувствую никакой неловкости, — ответил маркиз. — Только невыносимую скуку.

— Хорошо. Но что все-таки заставило вас прийти?

Господин Перрот, который, сидя за столом, занимался в продолжение этого разговора тем, что перебирал какие-то документы, сухо кашлянул и проговорил:

— Ваша светлость должна узнать о том, что покойный граф назначил милорда Ротерхэма одним из исполнителей своей воли.

При этом сообщении глаза Серены широко раскрылись, и всем присутствующим стало ясно, что это известие явилось для нее абсолютно неожиданным и малоприятным. Серена медленно повернулась от Ротерхэма к адвокату. Было видно, что ее обуревают сейчас два чувства: во-первых, она не верит своим ушам, во-вторых, она чувствует отвращение к услышанному.

— Боже, я должна была понять, что так все и будет! — наконец подавленно проговорила она и медленно прошла к своему месту в оконной нише.

— Жаль, что вы не поняли этого гораздо раньше! — ядовито заметил Ротерхэм. — Это было бы для меня своевременным предупреждением и я успел бы, поблагодарив за честь, отказаться от исполнения этой миссии, к которой я, рискну предположить, расположен меньше, чем кто-либо другой.

Девушка не удостоила его ответом и, повернувшись лицом к окну, стала смотреть на парк.

Из всех джентльменов маркиз Ротерхэм менее других производил впечатление скорбящего на похоронах. Его черный мундир, застегивавшийся очень высоко на груди, поразительно не гармонировал с шейным платком, завязанным на спортивный манер в его собственном стиле. А в поведении маркиза сильно недоставало торжественности, которая была свойственна остальным, может, потому что они были старше его? Глядя на Ротерхэма, невозможно было определить его возраст, но на самом деле ему должно было вот-вот стукнуть сорок. Он был среднего роста, но при этом очень мощного телосложения с широкими плечами и грудью и слишком мускулистыми ляжками. В то время как раз было модно носить обтягивающие панталоны, в которых бы он никак не смотрелся со своими ногами. Впрочем, он их и не носил, предпочитая бриджи и высокие сапоги с отворотами. Его платье отличалось хорошим пошивом, но не производило впечатления господского, ибо он мог облачиться в него без помощи многочисленных слуг. Из драгоценных украшений Ротерхэм носил только тяжелую золотую печатку на пальце. Такта и грации у него не было, манеры оставляли желать лучшего, врагов насчитывалось столько же, сколько друзей, и если бы не его происхождение, титул и состояние, он подвергался бы жесточайшему порицанию со стороны более утонченных джентльменов.

Маркиз не был красивым мужчиной, но все же его наружность была приятной и уж во всяком случае выразительной: светло-серые глаза всегда лучились, прямые брови сходились на переносице, волосы были черные, как вороново крыло, а кожа смуглая. Руки Ротерхэма были его единственной гордостью: красивой формы и одновременно очень сильные. Если бы такие руки принадлежали какому-нибудь денди, то он сделал бы все возможное, чтобы постоянно демонстрировать их красоту и изящество окружающей публике. Ротерхэм же всегда держал их в карманах.

Маркиз Ротерхэм, потеряв терпение, сел на стул и нетерпеливо проговорил:

— Вы что, собираетесь сидеть здесь до ночи? Может, все-таки послушаем завещание?

Все с любопытством взглянули на него. А господин Перрот, воспользовавшись нежданной паузой, раскрыл скрипящий на сгибах документ и строго объявил о том, что это и есть «Последняя воля и завещание Джорджа Генри Вернона Карлоу, пятого графа Спенборо».

Как Серена и предсказывала, чтение этого документа представляло мало интереса для слушателей. Ни у Ротерхэма, ни у Доррингтона не было каких-либо особых ожиданий. Сэру Уильяму Клейполу нужно было только удостовериться, что в документе не опущен пункт о вдовьей доле его дочери. Господин Иглшэм слушал внимательно только до того момента, пока не узнал, что все подарки на память, обещанные его жене, в полном объеме отражены в завещании. После этого он сразу же потерял всякий интерес к слушанию последней воли и занялся тем, что стал обдумывать очередную колкость в адрес лорда Доррингтона.

Серена сидела лицом к окну и смотрела на стройные аллеи деревьев. Поначалу шок от смерти отца не оставил в ее душе места ни для каких чувств, кроме скорби. Но с течением времени и с появлением преемника графа Серене все отчетливее стали открываться неприятные стороны нового порядка вещей. Милверли, который был ее домом в течение двадцати пяти лет, перестал принадлежать ей. Она, которая до сего момента была его хозяйкой, отныне сможет пребывать в нем лишь на правах гостьи. Ни сейчас, ни при жизни отца девушка не чувствовала особой личной привязанности к этому месту. Просто она принимала этот дом как само собой разумеющееся. Считала, что он принадлежит ей по долгу и традиции. Только теперь, когда этот дом у нее отбирался, Серена поняла, какая это для нее потеря.

Она упала духом. Лишь большим усилием воли девушка удерживала невозмутимое выражение на лице. Внимать же словам адвоката, читавшего завещание, было выше ее сил. Он монотонно и строгим голосом, как у всякого юриста, исполняющего свой долг, перечислял бесчисленное количество мелких пунктов завещания. Все это ей было уже известно. Многое Серена знала хотя бы потому, что сама принимала участие в обсуждении последней воли. Она знала, что будет отдано Фанни в качестве ее законной вдовьей доли и какие имения составят ее собственное наследство. Сюрпризов ожидать не приходилось. Ничто не могло отвлечь ее сознание от меланхолических раздумий.

Она ошиблась…

Господин Перрот сделал очередную паузу и прокашлялся. После этого он возобновил чтение документа. Его сухой голос был теперь абсолютно лишен какого бы то ни было выражения. Слова «… все мои имения в Хернсли и Ибшоу» вторглись в блуждающие мысли Серены, и она поняла, что теперь пришла очередь и ее части наследства. Однако следующие слова, произнесенные адвокатом, заставили ее вскинуть голову:

— …Использовать Иво Спенсеру Баррасфорду, благородному маркизу Ротерхэму…

— Что?! — не веря своим ушам, выдохнула Серена.

— …Долю моей дочери Серены Мэйри, — продолжал господин Перрот, чуть повысив голос, — чтобы он мог выделять ей до замужества те суммы на карманные расходы, которыми она довольствуется в настоящее время, а после замужества, при условии, что брак будет одобрен им и на него будет получено согласие, он передаст ей долю в ее полное распоряжение.

После этих слов наступила гнетущая тишина. У Фанни на лице было выражение крайнего смущения. Серена оцепенела, словно ее поразила молния. Внезапно пауза была нарушена: благородный маркиз Ротерхэм взорвался приступом безудержного хохота.

Серена вскочила со стула.

— Мой отец… он что, с ума сошел?! — вскричала она. — Ротерхэм будет выделять мне?!.. Ротерхэм будет давать согласие на мой брак?!.. О Боже! Какой позор! Какая гадость!..

Ненависть душила ее. Она стала мерить комнату нервными шагами, раскрытым ртом глотая воздух, которого ей сейчас не хватало. Сжав одну руку в кулак, девушка била им в раскрытую ладонь. Не задумываясь, резко оттолкнула своего дядю Доррингтона, когда тот, тяжеловесно приблизившись к ней, сделал попытку встать у нее на пути и остановить ее.

— Прошу тебя, Серена!.. Прошу тебя, дитя мое! Успокойся! Это гадко, мы с тобой согласны, но возьми же себя в руки, — увещевал он ее. — Честное слово, это ж надо так? Назначить опекуном человека, который не является даже членом семьи! Это переходит всякие границы! В это невозможно поверить. А кто же я, по-вашему? Никто? Я ее дядя! Дядя — вот наиболее приемлемая кандидатура для назначения! Видит Бог, никогда еще я не был так рассержен!