Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Страница 26

Будь то заявленное прекращение изучения греко-римской Античности, постоянные предупреждения о триггерах или вопросы к статуям, – это, строго говоря, все наши представления об Истории и, следовательно, о человеческой природе.

На самом деле есть два подхода.

В одном случае мы считаем, что человечество поделено на «добрых» и «злых», «чистых» и «нечистых», История – борьба этих двух лагерей, а сторонникам Добра надлежит искоренить любую память о плохих людях (к вопросу о давней практике damnatio memoriae) и, напротив, хранить память о хороших.

По своей сути это глубоко пуританский подход – о чем, на мой взгляд, говорится слишком мало. И я убежден, что культура отмены, как ни парадоксально, берет свое начало в пуританстве пассажиров «Мейфлауэра». Именно оно подразумевает деление человечества на чистых и нечистых, избранных и нечестивых, одержимость грехом, карой и очищением, поиск искупления и отказ от каких бы то ни было обсуждений: так, в Массачусетском технологическом институте отменили лекцию, которую должен был читать геофизик Дориан Эббот, поскольку он раскритиковал некоторые меры по позитивной дискриминации. По его словам, это означает «смотреть на людей как на членов группы, а не как на индивидуумов, повторяя ошибку, которая сделала возможными злодеяния ХХ века». Его лекция касалась глобального потепления, но сам факт высказывания спорного мнения (спорного в буквальном смысле – то есть вызывающего споры) вызвал волну негодования, побудившую MIT отменить лекцию.

Газета The New York Times – как обычно, пытаясь быть в авангарде борьбы за добродетель, – высказала некоторые сомнения: а не было ли это посягательством на свободу мысли и свободу слова? Журналисты издания пообщались с другим геофизиком – Фиби Коэн, преподавательницей Колледжа Уильямса (где год обучения стоит около 60 000 долларов), которая была одной из самых ярых сторонниц бунта против Эббота. Ученая дама дала поразительный ответ:

The New York Times ограничилась тем, что добросовестно воспроизвела это изречение, – разумеется, не обсуждая его. Один критик из числа консерваторов, в восторге от возможности добавить этот перл к сборнику антирасистских глупостей, кратко заметил, что у него «челюсть отпала». Давайте рассмотрим эту совершенно абсурдную мысль, которую действительно с давних пор пропагандирует западный нарциссизм (взять, к примеру, Хантингтона[23]), – будто бы идея дискуссии связана с «миром, где доминировали белые мужчины». Достаточно открыть «Сравнить несравнимое» (Comparer l’incomparable) Марселя Детьена, чтобы удостовериться, что общественный диалог – мировая практика: мы видим ее и у запорожских казаков, и у околло[24] в Эфиопии, и у ирокезов; также можно привести в пример хана Хубилая, требовавшего от папы римского послать к нему сотню священников, чтобы те аргументированно доказали превосходство христианской религии. Вспомним и ахейцев из «Илиады», и граждан демократических Афин! (Если, конечно, не заявлять вслед за американскими ультраправыми, что Древняя Греция была миром, «где доминировали белые».)

Напротив: как ни странно, именно догматическая ортодоксальность этого нового пуританства порождена миром, где доминировали белые.

Провозглашенный новый мир, отбросивший такие ужасные пережитки расистского доминирования, как свобода мысли и мнения, – это односторонний мир: без противостояния, без диалектики, без борьбы. Пуританская утопия, огромное безопасное пространство, где выражать свое мнение позволено лишь «хорошим». И где, конечно, только «хороших» можно увековечивать в публичном пространстве.

Но кто тогда «хороший»? Кто способен выдержать этот экзамен? Возьмем Клемансо: он был противником колониализма и вынудил главу кабинета министров Жюля Ферри, проводившего экспансионистскую политику, подать в отставку; будучи главным редактором L’Aurore, он поддерживал Дрейфуса и вызвал перелом в его деле, опубликовав статью Эмиля Золя «Я обвиняю»; в 1917 году, когда все говорило о том, что Франция проиграет войну с Германией, уже пожилой Клемансо сумел перевернуть положение дел. Неплохой послужной список. Но в 1908 году, после двух лет социальных волнений, на которые ему удалось ответить только репрессиями, он отправил кавалерию против демонстрации рабочих в Дравее: несколько человек было убито, около двух сотен ранено. Особенно отвратительно его отношение к своей супруге, американке Мэри Пламмер: пока он заводил все новые и новые романы, она позволила себе интрижку с учителем их детей. Клемансо нанял сыщика для слежки за ней, и она была уличена в прелюбодеянии, а затем оказалась в тюрьме среди воров и проституток. Клемансо получил опеку над детьми и добился лишения Мэри французского гражданства: ее выдворили в США. Ностальгия побудила ее вернуться в Париж в 1920 году, где она и умерла два года спустя в нищете и одиночестве. Вот как Клемансо сообщил о ее смерти своему брату: «Твоя бывшая невестка отмучилась. Никто из детей при этом не присутствовал. Занавес». Где она похоронена – неизвестно.

Так можно продолжать до бесконечности: Рузвельт, дальновиднейший президент и автор «Нового курса», лидер свободного мира в борьбе с нацизмом, архитектор Организации Объединенных Наций, проявил полное безразличие к уничтожению евреев (посмотрите или пересмотрите беседу с Яном Карским в фильме «Шоа» Клода Ланцмана: Without the outside help, the Jews will perish in Poland[25]) и освобождал Европу силами американской армии, где все еще действовала сегрегация, которой положил конец только Трумэн, его преемник. Проводя в жизнь Закон о реинтеграции военнослужащих, подписанный еще Рузвельтом, он сделал более демократичными американские университеты, в то время (сейчас, впрочем, тоже) недоступные для всех, кто не родился в богатой семье… если, конечно, не влезть в долги на десятилетия. Он играл на фортепиано для Риты Хейворт. И он же отдал приказ сбросить две атомные бомбы на сотни тысяч мирных жителей в Хиросиме и Нагасаки. А как насчет Джонсона? Пожалуй, среди американских лидеров он был самым активным борцом за гражданские права, за более демократичную и справедливую Америку – и он же стал палачом Вьетнама.

Так что «хороших», похоже, не найдется. Причина не только в слабости духа, свойственной человеческой природе, но и в том, что исторические деятели, как бы иллюстрируя слова Лютера «греши смелее», все делают с размахом: их ошибки и заблуждения зачастую сопоставимы с масштабом их личностей, с масштабом их ответственности и последствий их действий. Это относится и к «героям» борьбы с колониализмом: Туссен-Лувертюр, лидер Гаитянской революции, после освобождения обзавелся дюжиной рабов, которых заставлял работать на кофейной плантации; семидесятилетний Ганди каждую ночь спал обнаженным рядом со своей внучатой племянницей, девочкой-подростком, чтобы испытать свое целомудрие (кстати, памятник ему недавно сбросили с пьедестала в Гане, потому что в молодости, работая адвокатом в Южной Африке, он публиковал расистские статьи); Че Гевара, говорят, питал определенное пристрастие к расправам без суда и следствия; Сесар Чавес, чей бюст Байден установил в Овальном кабинете, руководил своим профсоюзом United Farm Workers как настоящий тиран – допустил свой культ личности и «вычищал» всех, кого считал недостаточно преданными.