Перелистывая годы - Страница 77

Тут противоположная ситуация, но фактически та же самая.

Доктор медицинских наук, профессор Софья Дарьялова, как говорится, у меня на глазах спасала людей не только тем, что вовремя обнаруживала у них «рак» (и сражалась с ним, нередко его побеждая!), но и тем, что не обнаруживала… Я знаю десятки (а значит, их были тысячи!) людей, направлявшихся к Софье Дарьяловой в убийственном настроении и с диагнозом-приговором (правда, иногда в скобках стоял успокоительный знак вопроса, который больного не успокаивал), да, знал таких, которые шли к ней обреченными, а возвращались освобожденными от приговора. Врачебный и человеческий дар Сони состоит и в том, что она умеет вовремя не дать больному свихнуться, от отчаяния сойти с ума (случается, что и в буквальном смысле). Почти так было со мной… Я знал, что судьба обрекла меня на «высшую меру наказания»: от рака лимфатических желез спасения в те времена не было. «За что мне такая «мера»? — смятенно размышлял я. — За что?»

Его, тот диагноз, начертала открыто, предоставив мне возможность, так сказать, ознакомиться, хирург-онколог, тоже обладавшая врачебным талантом, но не обладавшая, мне кажется, в должной мере талантом человечности. Вопросительный знак был в скобках выведен ею так, что показался мне знаком восклицательным. Не ставившим диагноз под вопрос, а его утверждавшим…

Жена Таня была в те дни неотторжима от меня и моего горя. Я был еще относительно молод: столько надежд, столько, простите за казенное слово, «замыслов»! Таня убеждала, что все они сбудутся. Она всегда была для меня первым другом в тяжких жизненных ситуациях, в литературных моих бдениях, во всех метаниях моего тревожно-мнительного характера (об этом я расскажу в особой главе!).

Но из медицинских светил только Соня Дарьялова — всеми почитаемая в онкологическом институте Софья Львовна — тайком (вопреки желанию «лечащего врача»!), как изобретательная, хитроумная школьница, умудрялась проникать в мою отдельную палату: «Все будет хорошо!» Она утешала, но не жалостливыми, неаргументированными обещаниями, а своим авторитетом, который был в институте непререкаем. Изобретенная Дарьяловой барокамера (лишь одно из ее открытий!) схватывалась один на один с раком легких и заставляла его отступать.

Отдельная палата… Она вроде бы привилегия, но панические раздумья обреченного наедине с самим собой превращают привилегированную палату в палату номер шесть. Если бы не Соня и не жена моя Таня, не оставлявшие меня в одиночестве ни на мгновенье (присутствуя в палате или отсутствуя в ней!), боюсь, было бы скверно…

Искусно располосовав меня от живота до позвоночника, лечащий врач при встречах со мной не расставалась со своей драматичной многозначительностью. Я знал, что через десять дней утром должна явиться та, что с помощью микроскопа снайперски точно определит: «быть» мне на свете или «не быть».

Наступил тот день… Ни в девять, ни в десять никого не было. «Значит, конец… — думал я. — Если б все было хорошо, как обещала Соня, даже мой лечащий врач взбежала бы наверх, ворвалась бы в палату со спасительным сообщением».

И ко мне ворвались… Но записки от Сони и от жены Тани. Их тайно всучила мне, опасливо оглядываясь по сторонам, больничная нянечка. «Толенька, все хорошо…» — писала мне Соня. Она выполнила свое обещание. Злокачественного образования у меня не оказалось… Но психику-то могла сразить какая-нибудь другая болезнь «злого качества». Если бы не Соня Дарьялова. Профессор, доктор наук… Но прежде всего — целительница организма и души человеческой!

Здесь, в Тель-Авиве, я показал ей записку, которую она прислала мне двадцать четыре года назад тем печально памятным утром. Записку, которую я храню. И буду хранить до конца своих дней…

Давно уж я болен. Недуг мой не связан с онкологией, но и неизлечим, последствия его необратимы — болезнь можно лишь попридержать. Здоровье Татьяны куда дороже для меня, чем свое собственное. К несчастью, необратимы и последствия разрушительных злодеяний ее болезней. Однако и ее недуги можно взять под уздцы, тоже приостановить.

Целители, исцеления… Жизнь веками доказывает, что лечение физических недугов почти всегда неотделимо от лечения недугов душевных. Нет, я имею в виду не психические болезни, а заболевания психологические, которые мы часто именуем «нервными расстройствами» и которые, к несчастью, редко покидают человека. Тут на помощь приходят и музыка, и литература. Они тоже искусные врачеватели. Как часто на встречах с читателями — а их, возрадуюсь, очень много! — я слышу: «Когда нападает депрессия, перечитываю классику и вообще любимые книги, припадаю к музыке. И становится легче». Примерно так говорят люди здесь. И в России, и в Америке… Так что создатели произведений, способных лечить и излечивать, в какой-то степени коллеги тех, что врачуют в прямом смысле.

Врачеватели и те, что приносят, рекомендуют, словно доктора, прописывают «литературные лекарства», могущие спасти от тоски, от ощущения безысходности. Я говорю в том числе и о вернейших друзьях писателей — библиотекарях. И напомню об одном из главных таких целителей в Израиле — о директоре библиотеки Сионистского форума Кларе Эльберт. Честное слово, памятник бы поставил при жизни! И считал бы, что в данном случае культ — от слова «культура».

Ну, а завершу главу благодарением целителям (в понятии буквальном!). Спасибо вам, русские врачи-маги, спасавшие моих родителей, меня и моих близких — хирурги Бурденко, Спасокукоцкий, Борис Розанов, Владимир Виноградов, Топчиашвили, Очкин, Борис Григорьевич (простите, запамятовал фамилию!), и вам, кардиологи-маги Борис Вотчал, Долгоплоск, Евгения Физдель, и вам, Семен Файн, Геннадий Поволоцкий, и вам, онкологи-маги Сергей Сергеев и Софья Дарьялова.

А здесь, на Святой земле, мы встретили спасателей и спасителей, которым тоже высокие благодарения и низкий поклон! Кланяемся вам, нейрохирург Иоанна Шифер, и вам, многоопытные врачеватели Зинаида Вайнштейн, Борис Шаргородский и Александр Фельдман, и вам, офтальмологи, благодаря которым я еще вижу мир, — профессор Марк Иоффе, Александр Вайншток, Рапопорт, Савий Давидов…

Слишком длинен перечень имен и фамилий? Но разве может быть «слишком», когда речь идет о спасителях? Перечень имен героев, спасших планету от Гитлера, тоже длинен. Но и короток… Потому что должны быть названы все. До единого!

Это единственная глава моих воспоминаний, жанр которой не определен. Написать «Из блокнота» не могу, потому что вернее было бы написать: «Из души». Обозначить главу словами «С голоса»? Надо было бы уточнить: «С голоса сердца».

«Тоже из жизни»? Вновь неточно. Потому что не просто «из жизни», а из самых значительных и прекрасных ее лет. Эти годы я не «перелистываю», а погружаюсь в каждую их строку. В воспоминаниях моих Татьяна не может быть среди других, я не могу писать о ней в том же жанровом стиле, в той же форме, как о других и о другом. Войдя в жизнь мою, она преобразила весь ее внешний и внутренний облик, а войдя в книгу об этой жизни, изменила форму и стиль: жена никогда не была для меня ни обычностью, ни чьим-то повторением. И останется таинственной и счастливой неповторимостью до последнего моего мига…

«Счастливой» — сказал я. И не оговорился. Хоть классик, в какой уж раз вспомню, утверждал: «На свете счастья нет…» В этом единственном (для меня!) случае позволю себе дерзость оспорить гения: счастье на свете все-таки есть. Или, напротив, моя ситуация лишь исключение, которое подтверждает «правило». Счастье не пригрезилось мне, а и по сию пору посещает меня наяву. Посещает… Поскольку постоянно пребывать в объятиях счастья нельзя, невозможно, — оно перестанет быть потрясением. Счастье не может быть окрашено в будничные тона. Его цвет трудно определить, он не имеет названия. Так, может быть, написать в подзаголовке «Признание в любви»? Но это и признание в любви, и признание в благодарности. И преклонение… Нет, не найти жанра. Пусть остается только — «Ужель та самая Татьяна?» Тут уж сомнений нет: та, та… Та самая!