Перелистывая годы - Страница 57

Четырежды я был председателем одного из трех жюри Международных московских кинофестивалей (по детским и юношеским фильмам). Однажды на конкурс (по «взрослым» фильмам) выдвинули картину Феллини «Интервью». Все председатели и члены жюри, все авторы картин-претенденток обедали и ужинали вместе… Во время одной из трапез два официанта, обслуживавших наши столы, были вызывающе нерасторопны, лениво-медлительны. Долго записывали, чего мы хотим, затем исчезали, а через четверть часа сообщали, что ничего из выбранного нами нет, и принимались снова записывать. Все выражали неудовольствие. Кроме Феллини… Он проявлял снисходительность и терпимость, поскольку был гений.

А когда ему присудили гран-при, он очень сочувствовал председателю «взрослого» жюри:

Вы думаете, что если меня пригласили, то надо обязательно давать первую премию? Ну, почему же? Я бы не обиделся. Побывал в Москве, все посмотрел — вот и приз! Фильм-то мой ведь не очень… А? За «Восемь с половиной» мне в Москве уже дали гран-при. И хватит.

Над столом у Агнии Барто висел листок, вырванный из ученической тетради в клеточку. А на нем рукой Юрия Гагарина было написано:

Когда я спросил у Юрия Алексеевича, почему он оставил Барто такой необычный автограф, Гагарин ответил:

— Потому что это были первые стихи, которые объяснили мне, трехлетнему, что нельзя быть в жизни предателем, что нельзя бросать человека в беде.

Однажды, уже в горбачевское время, рассказал я по телевидению об этой истории с мишкой и гагаринским автографом… После передачи в студию ворвался гонимый испугом редактор:

— Какого мишку уронили на пол? Какому мишке оторвали лапу?.. Что вы имели в виду?!

— Я имел в виду плюшевую детскую игрушку. А вы кого?

Быть может, никто не имел такой ошеломляющей прижизненной славы, как Юрий Гагарин. Я не собираюсь сравнивать его с Львом Толстым, или с Мусоргским, или с Эйнштейном… Но чтобы имя живущего человека знал весь земной шар и чтобы его встречали сотни тысяч восторженных граждан, куда бы он ни приехал?! И чтобы президенты и премьеры вручали высшие награды, в какой бы стране он ни оказался?! А сам Юрий Алексеевич сердился, когда его именовали «первым гражданином Вселенной», когда ему приписывали «завоевание» Космоса. Во-первых, ему не нравилось слово «завоевание». А во-вторых, он прекрасно осознавал, что первыми в Космос взлетели ученые.

В начале этой главы я вспомнил об андрониковском преклонении перед лермонтовской ясностью и простотой. Расскажу и о том, как Юрий Гагарин обратил мое внимание на «космическое прозрение» поэта:

— Ведь он что провидел? «В небесах торжественно и чудно спит земля в сиянье голубом…» Не написал же, что небо голубого цвета (это любой дурак знает!), а что сама Земля «в сиянье голубом», то есть что она — голубая. Но это же увидели только мы, космонавты. Мы увидели, а он провидел…

Для Ираклия Луарсабовича Лермонтов был, как известно, «главной святыней», «посланцем Бога на земле».

— Вот мы что-то бормочем об акселерации, — говорил мне Андроников. — Акселерация? Разве еще кто-нибудь почти в юношеском возрасте сочинил «Маскарад»? Или что-то подобное? Драму о безысходном столкновении многообразного, не всегда чистого житейского опыта с чистотой и невинностью! Чтобы воссоздать Арбенина, надо испытать жизнь в ее сложнейших проявлениях. А сколько было Михаилу Юрьевичу?.. И с мужеством его ничье перо на Руси не может соперничать: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, свободы, гения и славы палачи…» Швырнуть такое в лицо двору Николая Первого?!

Один из одержимых пензенских энтузиастов, как я уже рассказывал, отыскал где-то, невдалеке от Липецка, захоронение отца Михаила Юрьевича и добился перенесения его праха в Тарханы. Воздвигли и памятник, а на нем — поражающие своей непостижимой ясностью строки:

Даже вроде бы канцелярское «итак» стало органично принадлежать поэзии. Посланцам Бога все подвластно!

Когда я рассказал Ираклию Луарсабовичу о новом памятнике в Тарханах, он был уже неизлечимо болен.

— Вы принесли мне если не исцеление, то облегчение, — сказал Андроников.

Ираклий Луарсабович не имитировал голоса знаменитостей, а воссоздавал их характеры. Сам же обладал характером добрейшим и жизнерадостным.

Жизнерадостным… До той роковой ночи, когда дочь его — очаровательная, талантливая Манана — покончила жизнь самоубийством. Я жил в одном из корпусов того самого дома, из окна которого она выбросилась. «Почему она это сделала?» — вопрошал несчастный отец. Кто на Земле ему мог ответить? Ираклий Луарсабович верил, что встретится с дочерью. И спросит. Он вскоре ушел вслед за ней…

Марк Шагал, Феллини, Ландау, Андроников, Гагарин… Что общего? Та простота, что доступна только значительности. Это, я бы сказал, величие простоты…

«Кондуит» и «Швамбрания», «Великое противостояние», «Вратарь республики», «Ранний восход», «Дорогие мои мальчишки»… Книги Льва Кассиля можно перечислить, но трудно перечислить добрые дела, свершенные этим человеком — самым, думаю, безупречным из всех, кого я встретил на Земле.

Лев Абрамович каким-то, только ему ведомым, образом угадывал, кто вокруг нуждался в его не знавшей предела щедрости. А кроме того, его с утра до вечера атаковали просьбами те, кои не желали ждать, пока он сам догадается протянуть руку. Хоть и догадывался он, утверждаю, почти непременно… А сколько у него было учеников! Он долгими часами склонялся над чужими рукописями… Многие воспринимают чужой успех, как свою беду. А Лев Абрамович, и правда, торжествовал по поводу чужих открытий и побед (не меньше, чем по поводу своих собственных!). В его посмертно опубликованном в журнале «Знамя» дневнике то и дело встречаю примерно такие строки: «Какой сегодня напечатан в «Известиях» Толин рассказ! — Далее идут эпитеты, которые повторить не решаюсь. — «Самый счастливый день»… Так он называется. Ах, молодец Толенька! Подарил и мне счастливый день». Редко кто напишет так не о своем рассказе. Ох, редко… Безупречной была не только его безотказность. Но и его обязательность: если пообещал, считайте, что уже сделал! И это в наш-то необязательный век… И в окружении он находился, я бы сказал, «себе подобном». Жена его Светлана Леонидовна Собинова — дочь великого певца — вела себя, как декабристка, в мучительные для Льва Абрамовича дни и годы. Но об этом после… А сейчас о том, что во все времена она была его вернейшей «Софьей Андреевной». Дочь их Ирина, художница, полностью оправдывает — в искусстве и в жизни — столь обязывающую двойную фамилию: Собинова-Кассиль.

Сын Льва Абрамовича Володя — искуснейший целитель, хирург, в течение многих лет главный реаниматолог Москвы — примчался на переделкинскую дачу, где у отца его разорвалась аорта. «Володенька, ты стольких людей вернул с того света обратно на этот… Попробуй проделать это со своим папой…» Так примерно, рассказывали мне, в полушутку, хоть и зная, что уходит из жизни, сказал отец сыну. Нет, с папой не получилось.

Лев Абрамович… Говорят, не существует на свете идеальных людей. А он вот был идеальным отцом, мужем, другом. И благодетелем тех, кто нуждался в благодеянии, как в помощи или спасении.

«Благодеяния»… Это значит — деяния блага. Таким деяниям он и отдал всю свою жизнь.