Перелистывая годы - Страница 48
— Но пол мне все время казался огромной качающейся доской, будто палубой. «Сейчас я упаду… Сейчас я упаду…» — сами собой повторяли губы.
Она никогда не взваливала на юных читателей свои горести и беды. Но почти в каждом стихотворении было и что-то «замаскированно-личное». В те дни она написала (я привожу один из первых вариантов знаменитого стихотворения):
Каждый день «падала» от непередаваемой муки и Мария Миронова, потерявшая сына и мужа. Прошли годы… И ныне, бросая вызов реакционерам, черносотенцам, она, мне чудится, выполняет их завет.
«Ах, если б навеки так было!» — восклицаем мы в объятиях счастья. Но чаще всего «навеки» не получается: либо первая половина, либо вторая… «Половины» определяют не количество лет и месяцев, а основные этапы людского существования, которых часто, я замечал, бывает именно два. Хотя иногда и на половину, даже на четверть человеческого существования счастье не выпадает…
Размышление Александра Менакера обнаруживает для меня свою трагическую мудрость, когда я думаю о семье Утесовых, с которой не просто был знаком — с которой дружил.
Но прежде с Леонидом Осиповичем, тогда он был еще Лёдей, подружилась моя бабушка Соня в Одессе… Ее знала вся Провиантская улица. Если кого-нибудь приковывал к постели тяжкий недуг, бабушка устанавливала возле больного свой бессонный и бескорыстный пост. Подросток Лёдя — будущий Утесов — наблюдал это и впоследствии ненавязчиво ставил бабушку Соню мне и себе в пример. Она была русоволосой и светлоглазой… Фашисты в ней еврейку не опознали. Но ее выдал один из тех, кому она в трудные для него часы и дни приходила на выручку. Тот, чьих детей она влюбляла в литературу и музыку, и готовила к школьным экзаменам… Бабушку Соню, уже немощную, больную, усадили в тачку и увезли в гетто. Оттуда она не вернулась.
Об этом мне рассказал, побывав в послевоенной Одессе, Леонид Осипович. Впервые я видел его взбешенным: «Надо было… обязательно надо было разыскать негодяя! Но он, как оказалось, удрал вместе с фашистами… Вся Одесса мне помогала искать!»
Разумеется, помогала…
В Одессе Утесов был не только «почетным гражданином», но и гражданином обожаемым. Да и как было его не любить?!
Помню, на оборонную стройку, где я работал в годы войны, о чем уже рассказывал, приехал утесовский ансамбль. Для людей, терявших сознание от усталости, подкошенных дистрофией, наступил праздник: «Утесов приехал!», «Не может быть!..». Люди, почти разучившиеся улыбаться, заулыбались. Встречу с Леонидом Осиповичем они воспринимали как подарок из прежней, довоенной, жизни, в которой было много ужасного, но в которой было и такое чудо, как Леонид Утесов. Да, он слыл легендой…
Который уж раз утверждаю: главная примета истинных дарований — это непохожесть, неповторимость. Таких гигантов, как Василий Иванович Качалов, или Иван Михайлович Москвин, или Николай Павлович Хмелев, узнавали по первой же фразе, по первому произнесенному ими слову… Их голоса, интонации двойников не имели.
На Олимпе эстрадного искусства происходило то же самое: Райкина, Утесова, Шульженко узнавали, мне кажется, чуть ли не по дыханию…
Тот утесовский концерт военного времени начался в час ночи (до той поры, как я уже писал, строители беззаветно «вкалывали»). Казалось, все десятки тысяч героев и мучеников жаждали узреть Утесова «собственными глазами», все ринулись в Дом культуры. С согласия Государственного комитета обороны, переданного из Москвы (да, да, именно так!), эстрадный оркестр задержали у нас на неделю: его ждали ведь и другие предприятия, ждал фронт.
Из Дома культуры люди выходили, будто позабыв о том, что войска наши все еще отступали, что в бараках было холодно, а снег вокруг был черным из-за гари, которую вываливала из труб задыхавшаяся от перенапряжения ТЭЦ. Снег был черным из-за гари, которой люди дышали…
Первая половина жизни утесовской семьи — даже первые две трети! — были триумфальны. И очень счастливы. Я знал жену Леонида Осиповича, которая по-прежнему, как и в Одессе, звала его Лёдей. Знал я их дочь Эдит (красавицу Диту) и ее мужа, режиссера, создавшего шедевры научно-популярного кинематографа. Две квартиры были на одном этаже. Бесконечно любившие друг друга люди не расставались. Семьи не разлучались, даже квартиры не разлучались… Никто в этих семьях никогда не повышал голоса, не раздражался по второстепенным поводам — все друг о друге радели, друг друга берегли, а потому шутили, острили. И на каком уровне было то остроумие!
Леонид Осипович не сыпал анекдотами без разбору, а рассказывал их мастерски и исключительно «к случаю», стремясь сделать какой-нибудь полезный для окружающих вывод. Вот, помню, он рассказал…
— Прибегает еврей к врачу. В глазах ужас, а в горле — рыбья кость. «Ничего страшного, Рабинович, — успокаивает хирург. — Сейчас мы ее удалим…» И выполняет свое обещание. «Я вам все отдам! Я вам отдам все!» — вопит благодарный еврей. «Не надо отдавать все, — говорит врач. — Вы дайте мне то, что хотели дать, когда кость была т а м!»
— Увы, очень редко люди помнят, что они чувствовали, ощущали, «когда кость несчастья была там» и кто их от «кости избавил…» — подвел итог Леонид Осипович. А надо бы помнить.
Но потом… «Пришла беда — отворяй ворота!» За одним ударом судьбы следовал другой. Ушла из жизни жена Леонида Осиповича — душа веселого и доброго дома. Болезнь Паркинсона стала терзать мужа Диты: он потерял способность не только создавать фильмы, но и контролировать действия рук и ног. А затем… Инсульт свалил Эдит, парализовал ее, отнял дар речи. И самое страшное было то, что речь и движения болезнь отняла, а сознание, рассудок оставила. Эдит осознавала весь ужас, всю безысходность своего положения до последнего удара сердца.
На Леонида Осиповича навалилось тяжкое одиночество. Он, привыкший к непрерывному общению, старался вновь его обрести. Это были драматичные поиски… Утесов часто бывал в писательских Домах творчества. Поначалу его с удовольствием и даже восторженно окружали, от него ждали смешных историй, сногсшибательных анекдотов. А потом перестали ждать. Неиссякаемым источником развлечений он быть не мог…
Думаю, в любой цивилизованной стране знаменитость такого масштаба продолжала бы оставаться в добром центре общественного, да и государственного, внимания. А тут… делали вид, что проявляют интерес, а в общем-то — «списали» на пенсию в буквальном смысле. Конечно, были и родные люди… Им спасибо. Но какая-то беспомощная растерянность, какое-то разочарование, мне казалось, не покидали Леонида Осиповича. Может, виной тому было официальное равнодушие? Государство не желало всерьез помнить его заслуг, которые были столь велики. Должное воздали лишь в некрологе.
Нет, он не искал благодарности, но и неблагодарности тоже не ждал.
В доме Владимира Коралли, первого мужа Шульженко, я впервые познакомился с Клавдией Ивановной.
Тоже была уникальность, тоже легенда. И тоже заслужила, чтобы на склоне лет заботу о ней проявляли не формально… Не только в дни немногих «торжественно-воспоминательных» концертов, а душевными поступками, действиями, эффективность которых хоть приблизительно была бы сопоставима с размером ее популярности и заслуг.
Но так о ней заботились лишь сын Гоша и бывший муж Владимир Коралли. Тот самый Коралли-Кемпер, тоже знаменитый одессит, который вместе с Клавдией Ивановной создал виртуозный эстрадный оркестр и им «художественно руководил».
В течение всей войны они выступали в блокадном Ленинграде и на Дороге жизни…
— Иногда в разгар концерта на Ладоге, — вспоминал Коралли, — где-то неподалеку лед пробивало фугаской — и грузовики со спасительными для Ленинграда продуктами и шоферами, конечно… шли ко дну. А концерт продолжался. Такие на войне были традиции.