«Перекоп» ушел на юг - Страница 1

Декабрьским утром 1941 года из Владивостокского порта вышел пароход «Перекоп». Он взял курс на юг, к острову Ява, в порт Сурабая.

Ветер гнал по бухте холодные волны. Густо падал снег, и крупные шустрые снежинки плотно устилали палубу. На кормовом флагштоке легко развевался ярко-алый флаг.

На борту парохода «Перекоп» находилось сорок человек экипажа, среди них были три женщины.

Высокий, худощавый и несколько сутулый кочегар Илья Бахирев, казалось, не обращал внимания на холодный декабрьский ветер и снег: стоял без кепки у поручней на корме судна и задумчиво смотрел на отдаляющийся берег. Медленно проплывали перед ним живописно разбросанные по склонам сопок здания города.

Пароход отходил все дальше, и строения одно за другим неторопливо скрывались за островерхой Орлиной горой. Слева потянулись белый квадрат холодильника, угольная база, справа — последние причалы, склады, а за ними — сигнальная сопка, мыс Эгершельд, Токаревская кошка — узенькая полоска земли, идущая в море, с маяком-мигалкой на ней.

Ненадолго показались свинцовые воды Амурского залива и две скалы, похожие на ослиные уши, торчащие из воды; показались и опять скрылись в белесой колеблющейся сетке падающего снега.

Как всегда в начале нового рейса, настроение у моряков «Перекопа» было приподнятым, но давала о себе знать острая грусть расставания с родным городом, с домашними, друзьями…

Война продолжалась уже шестой месяц. Упорные бои велись под Москвой. Радио по нескольку раз в сутки передавало сводки Советского Информбюро, и в эти часы моряки обычно собирались в ленинской комнате. Здесь первый помощник капитана Борис Александрович Бударин — коренастый, невысокого роста человек со спокойным смуглым, словно загорелым, лицом, с гладко зачесанными назад светло-каштановыми волосами — показывал на карте районы боев, знакомил экипаж с последними событиями. Его всегда подвижное лицо сейчас было задумчивым. Как ни хотелось ему сообщить команде радостные вести, сводки изо дня в день говорили об одном: под Москвой продолжаются упорные бои с гитлеровцами, тыл выполняет гигантскую работу.

Об этих боях и напряженной работе в тылу и думал сейчас Бахирев, глядя на скрывающийся в снежной пелене Владивосток. Его размышления прервала команда капитана Демидова:

— Закрепить якоря по-походному!

Маленький серенький сторожевой корабль «Алексей Пешков» — до начала войны рыбный тральщик — был последним кораблем, встретившимся пароходу «Перекоп» в родных водах.

— Ты что, Бахирев, стоишь здесь на ветру? Простудишься!

Повернувшись, Бахирев увидел рядом с собой старшего механика, как всегда аккуратно одетого в серый, хорошо отутюженный костюм. Ефим Кириллович Погребной, человек уже пожилой, с красивым, чуть продолговатым лицом, высокий и не по летам стройный, казался бледнее обычного. Глядя на него, Бахирев вспомнил вечер в Первомайский праздник на судне и то, как во время танцев Ефим Кириллович пригласил на вальс дневальную, живую, как бегущая от форштевня волна, хохотушку Дусю. Он повел ее в круг легко, притопывая с носка на каблук каждый третий шажок, и было что-то величавое в том, как они танцевали. А когда танец кончился, все порывисто вскочили и горячо захлопали в ладоши. Механик же поклонился и торжественно провел покрасневшую от смущения Дусю к своему месту. Ефим Кириллович будто хотел сказать: «Ну, молодежь, учитесь у нас, стариков, красиво ухаживать за девушками». Именно чутким учителем и товарищем считали Погребного в экипаже…

— Ничего, я крепкий, — ответил, приветливо улыбнувшись Погребному, Бахирев.

— А все-таки лучше иди в каюту да оденься, — сказал Ефим Кириллович и добавил, задумчиво следя за проворно идущим «Алексеем Пешковым»: — Я был на постройке и спуске этого корабля. Рыбацкое судно, а война началась, и его мобилизовали… — Ефим Кириллович вздохнул: — Когда-то мы теперь вернемся домой?..

Бахирев пошел в свою каюту.

Здесь он увидел забытые кем-то из провожавших детские голубые варежки. Илья тотчас вспомнил, как совсем недавно по каюте бегали дети. Заглядывали в иллюминаторы, усаживались на койки и говорили, говорили без умолку. Одни просили привезти им из плавания кокосовых орехов, другие — синюю или красную бабочку из жарких стран и самого большого жука… «Да, надолго мы теперь расстались с вами, ребятки», — заключил про себя Бахирев.

А за бортом все так же бежала и скрывалась в снежной мгле взмученная винтом бледно-салатовая полоса воды. У самого борта кружились чайки. Судно заметно покачивало: вышли в открытое море.

Спустя несколько часов, когда потеплело, снег перестал. Влажный воздух походил на весенний. Быстро начало темнеть. Лишь на надстройках и уложенных по-походному над закрытыми трюмами стрелах белел, резко выделяясь в темноте, снег.

Море почернело. Мерно, словно тяжело вздыхая, урчала паровая машина, вздрагивала палуба. У борта плескалась, фосфоресцируя, вода. В темноте на далеком берегу вспыхивали, точно короткие молнии, белые, зеленые, красные огни маяков.

…За первые сутки плавания в море «Перекоп» не встретил ни одного судна. И только у берегов Кореи, на траверсе порта Фузан, моряки заметили дымки, а затем рассмотрели шедшие вдоль берега на север японские военные корабли. На судне наступила напряженная тишина. Куда и зачем идет эскадра?

Море оставалось пустынным. Но вот из воды встали и, приближаясь с каждой минутой, начали как бы расти обрывистые берега острова Цусима.

Свободные от вахт моряки вышли на палубу, чтобы посмотреть на свинцовые воды пролива.

Боцман Соколов тихо сказал:

— Так вот где было Цусимское сражение!..

Стояла мертвая тишина. Ни одна чайка не оживила криком море, казалось, птицы инстинктивно облетали это страшное морское кладбище.

На «Перекопе» приспустили флаг. Раздался гудок. Моряки почтили память соотечественников, с честью отдавших свои жизни в величайшем морском сражении и не посрамивших русской славы.

Боцман Соколов тихо снял мичманку. Его примеру последовали все, кто стоял на палубе.

Едва «Перекоп» обогнул остров Цусиму, как появились японские катера. Они пересекли курс «Перекопа», шли сбоку, определяя его направление, затем обгоняли судно и уходили в сторону. На палубах катеров лежали новые сети с блестящими стеклянными поплавками, но видно было по всему, что сети эти положены для отвода глаз и ни разу не закидывались в море. Над рубками катеров были протянуты антенны радиостанций.

Ночью у горизонта тоненькими нитями вспыхивали голубоватые лучи прожекторов. Они то поднимались вверх, шаря по небу и скользя по бегущим облакам, то опускались на воду и освещали поверхность моря мертвенным светом. Нащупав советское судно, прожекторы цепко держали его в своих лучах.

На японском берегу полыхало зарево. Над побережьем огненными ниточками проносились составы электрических поездов. Они ненадолго скрывались за горами или в тоннелях, затем вновь сверкали в распадках. Ветерок, тянувший с берега, доносил до судна запахи соевого масла, вяленой рыбы, рогож, смолы, сырых сетей.

В свете береговых прожекторов несколько раз появлялись, следуя некоторое время почти рядом с «Перекопом», японские военные корабли. Огни на них были потушены, а черные силуэты корпусов четко обрисовывались на море. «Перекоп» же шел с незатемненными огнями…

В четыре часа ночи Бахирев сменился с вахты. Как всегда, кочегары и матросы ночной вахты, второй помощник капитана Марк Владимирович Друт — чернявый, молодой, но уже начавший полнеть моряк, второй механик Иван Тимофеевич Захов, одетый в плотно облегавший его плечи и грудь и застегнутый на все пуговицы черный китель, долго сидели в столовой, разговаривали. Молодой белобрысый кочегар Бронислав Стыврин, сияющий своей обаятельной улыбкой, будто начищенный медный чайник, разливал в белые фарфоровые чашки кофе. Стыврин любил кофе и разливал его по-особому: торжественно, с довольной улыбкой.