Перехватчики - Страница 90

— Хорошо, я подумаю, — сказал Шатунов. У рта появилась знакомая упрямая складка. И мы все поняли; он никогда не будет извиняться перед Пахоровым.

Телефонограмма на имя командира полка с указанием откомандировать назначенных летчиков в специальный центр для стрельб по воздушным целям пришла только в апреле. Первой о ней узнал (вы угадали!) старшина Лерман, дежуривший по штабу. Сменившись с дежурства, он пришел ко мне домой и рассказал о ней.

Я схватил Лермана за округлые покатые плечи и стал кружиться по комнате, выписывая от радости какие-то немыслимые кренделя ногами.

Скрипнула дверь. Это вышла из комнаты Люся. Я остановился и стукнул себя по лбу. Растяпа! Как я не подумал в эту минуту, что Люсе совсем не хочется, чтобы я уезжал. Я и так слишком много говорил об этом дома в последние дни, слишком откровенно радовался.

— Послушать тебя, так можно подумать, что тебе дома ничего не мило, ни жена, ни дочь. Так и рвешься куда-нибудь уехать, — сказала как-то Люся с обидой.

— Чудачка! — я обнял ее. — Мне очень не хочется от вас уезжать, но нужно. Понимаешь, нужно! И это не просто куда-то.

— Понимаю, — Люся отстранилась. Я видел по ее глазам: она не понимала меня.

Тогда я стал хитрить, больше не заводил разговора об отъезде, но это еще больше раздражало ее.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала она однажды в ответ на мое молчание. — Все ждешь распоряжения.

— Ничего я не жду, — слова мои прозвучали не очень-то убедительно, хотя я и понимал, что нехорошо, когда человек живет только работой и совсем мало думает о доме, о жене, о детях.

— Нет, ждешь, — возразила Люся. — Уже извелся весь и даже похудел.

— И она вдруг стала успокаивать меня.

— Так мы и жили до сегодняшнего дня, успокаивая друг друга и не очень-то веря в искренность своих слов. А ее теперешний поступок только подтвердил это.

— Похоже, что она на нас рассердилась, — растерянно сказал Лерман, посмотрев на дверь.

— Похоже. Только ты тут ни при чем.

— Лерман потоптался на месте и пошел, Я не стал удерживать его, хотя знал, что ему хотелось поговорить со мной о предстоящих стрельбах. В нем жил старый воздушный стрелок. Мне жалко было Люсю, и я злился на нее за ее невыдержанность.

— «Ну и пусть», — сказал я себе и постучал к Шатуновым.

— Михаил и Жанна теперь жили одни, потому что Лобанова перевели к другим холостякам.

— Все читаешь? — сказал я Михаилу, валявшемуся на тахте с журналом в руках.

— А ты это видел? — он показал мне заголовок. — «Записки капитана Кобадзе».

— И даже просматривал корректуру.

— Значит, это по твоей инициативе? И ты молчал?! Я полол плечами.

— Интересная вещь! — продолжал Шатунов. — Надо бы всем летчикам вести такие записки.

— Правильно. — Мне хотелось сказать Михаилу, что дневник Кобадзе и во мне вызвал точно такие же мысли и я уже давно записываю все, что нахожу интересным, но потом я подумал: «Об этом не говорят» — и спросил, слышал ли он о телефонограмме.

— Миша встал со стула и с опаской посмотрел на Жанну, которая разбирала ноты, — вероятно, готовилась к очередным занятиям в колхозном санатории.

— Мы вышли на кухню, и там Михаил стал тискать меня на глазах у Люси.

— Значит, едем! Вот здорово!

— Люся безнадежно махнула рукой и пошла из кухни. Михаил зажал себе рот рукой.

— Твоя тоже дуется?

— Все они, видно, одним миром мазаны.

Мы поговорили немного о предстоящем отъезде и разошлись по комнатам.

За два часа до отхода парохода отъезжавшие, не сговариваясь, собрались на могиле Кобадзе. Сначала пришел я с Люсей, потом Истомин с женой и Приходько с девушкой (наконец-то ему удалось познакомиться!). Попозже — еще несколько летчиков — провожатые. Они принесли чемоданы Лобанова и Шатунова.

— А где же владельцы этого груза? — спросил Истомин Жанну.

— Сейчас должны подъехать.

— И точно, из-за поворота дороги показалась дежурная машина. В кузове ее стояли Николай, Михаил и Мокрушин. Мокрушин бросил на землю приставную самолетную лесенку, а потом спрыгнул сам. Лобанов подал ему корзину с подснежниками. Из кабины вышел Сливко. Он уезжал одновременно с нами — на курсы усовершенствования офицеров наведения. В руках майор держал легкий алюминиевый макет реактивного истребителя. Его отполированные поверхности ослепительно блестели в лучах предзакатного солнца.

— Пока Мокрушин устанавливал лесенку к обелиску и поднимался по ней, мы осмотрели макет самолета. Во всасывающем сопле его был установлен пропеллер. Внизу имелось гнездо с подшипником.

— Приняв от Сливко самолет, Мокрушин надел его на штырь, укрепленный на вершине обелиска. И тотчас же самолетик встал по ветру и загудел. Было похоже, что где-то высоко над головой пролетал перехватчик. Это было так неожиданно для всех нас.

— Ну вот, теперь Гиви всегда будет слышать музыку авиаторов, — негромко сказал Сливко и сел на лавочку.

— А откуда цветы? — спросили у Лобанова.

— Из лесу, вестимо.

Ребята положили цветы у подножия памятника и тоже сели.

Было тихо. Только протяжно гудела над головой турбина самолетика.

Кто-то щелкнул портсигаром, и другие полезли за папиросами, закурили, говорить ни о чем не хотелось.

С реки тянуло сыростью. Мутная весенняя вода билась о берег, загроможденный грязными льдинами, оставшимися после недавнего ледохода. На душе было тоскливо.

Потом пришли солдаты с автоматами за спиной — это очередной суточный наряд. Отсюда они разойдутся по караулам, как только дежурный по гарнизону проведет с заступающими на посты инструктаж.

Я не знаю, кто предложил проводить развод караулов у памятника Кобадзе, как уже давно проводят здесь свои торжественные линейки пионеры местной школы, но, по-моему, это было очень правильно.

Вечерний воздух прорезал гудок подходившего к пристани парохода. Мы взяли свои вещи и стали спускаться с горы.

Где-то Лев Толстой сказал, что человек первую половину пути думает о доме, а вторую — о том, что ждет его впереди.

Я так и видел перед глазами две фигурки, чуть отделившиеся от других стоявших на берегу. Люся и Ирочка все махали и махали мне платками. У Люси был отчетливо виден округлившийся живот. А до этого момента я совсем не замечал его. Лицо у нее улыбалось, а глаза были грустными.

Едва пароход скрылся за поворотом, я спустился в каюту и стал писать Люсе письмо.

Я писал, как сильно люблю ее, как сразу же с первой минуты мне стало недоставать ее и дочки.

Шатунов уткнулся в книгу. Он все-таки поступил в инженерную академию. Это летчик-то! Удивлениям нашим не было конца. А у него оказался свой прицел. Он мечтал стать летчиком-испытателем, космонавтом и знал, что на этой работе от него потребуется максимум знаний.

Все как-то примолкли на пароходе. Только Лобанов, наш «старый холостяк», не унывал. Он быстро познакомился с какими-то девицами и рассказывал им страшные небылицы из авиационной жизни.

— Не верьте журналистам, — говорил он. — И ничего не читайте о летчиках. Журналисты все врут, врут, врут. Они не видят, что авиаторы — это каторжники.

В поезде мы думали уже о предстоящих стрельбах по воздушным целям, повторяли теорию и мучились тем, что не можем поговорить друг с другом об этом деле, так как кругом были посторонние.

Пустыня, где находился полигон, встретила нас нещадной жарой и ветрами с такой пылью, что по улице ходить можно было только в очках-«консервах» и с завязанным ртом. Солдаты из местного гарнизона пользовались еще противогазами с отвинченными от коробок трубками.

Несколько дней мы отсиживались в гостинице для переменного летного состава. С каких только краев нашей обширной земли не съехались сюда летчики-перехватчики! От постоянного состава, служившего в отдельной спецэскадрилье, мы отличались темным цветом наших рабочих костюмов и белыми лицами и руками.