Перед закрытой дверью - Страница 14

Райнер говорит, что Софи просто-напросто представить себе не может, какие запасы ярости и ненависти накопились у него внутри. Дело в том, что мышлению положены пределы, которых я давным-давно достиг, ведь я непрерывно мыслю в течение многих лет, а теперь я с этим покончил, все пределы нужно смести. Кстати, когда мне исполнится восемнадцать, отец оплатит мне поездку в Америку. Различие между де Садом и Батаем [5]состоит в следующем: де Сад, брошенный в застенок, сидящий взаперти вместе с буйнопомешанными, срывает лепестки с прекраснейших роз над выгребной ямой. Двадцать семь лет он провел в тюрьме за свои идеи. Батай же, напротив, просиживает задницу в Национальной библиотеке. Де Сад, чье стремление к социальному и нравственному освобождению широко известно, подвергал сомнению фетиш поэзии, чтобы вынудить мышление сбросить с себя оковы. Воля же Батая к нравственному и социальному освобождению, наоборот, весьма и весьма сомнительна. Меня, к примеру, отличает от де Сада то, что я не моралист, в остальном же я — такой же, как он, и даже еще похлеще!

— Кто эти люди, о которых ты сейчас говорил? — спрашивает упакованный в кашемир Ханс, и ему растолковывают, кто это такие.

— Нападения, которые мы планируем совершать, должны обладать каркасом побудительных мотивов высшего порядка. Мотивов, превышающих нас, если можно так выразиться. Сейчас я объясню вам данную систему мотивации, — собирается продолжать Райнер.

— Не нужно ничего больше объяснять, умоляю тебя, еще одно объяснение, и я закричу, — говорит Софи.

— Я должен вам растолковать, почему мы собираемся это делать, иначе вы совершите это просто так, без всякой цели, а так не считается.

Ханс говорит, что хочет продвинуться вперед в смысле образования.

Анна объясняет, что для этого ему нужно больше читать.

По мнению Райнера, не читать ему нужно, а его, Райнера, слушать и ему подчиняться. Он здесь интеллектуал, а не Ханс. Если интеллектуал не в состоянии подчинить мир исповедуемой им идеологии, то есть если в действительности ему (как, скажем, Хансу) приходится выполнять грязную ручную работу лишь для того, чтобы прокормиться, то тогда он в какой-то момент принимается защищать ложный, чуждый ему мир вместо своего собственного.

— Защищай свой маленький мир, Ханс. Не пытайся стать больше, чем ты есть на деле, потому что существует человек, который тебя перерос, и этот человек — я.

Ханс расстроен, потому что Райнер категорически против его работы над самообразованием. Однако тот прав в том смысле, что, зная свое положение, страдаешь больше, чем не ведая о нем, ибо неведение милосердно.

Софи без всякого милосердия просит всю компанию убраться прочь, потому что на дороге слышен звук приближающегося спортивного автомобиля Шварценфельса, который увезет ее на теннисный матч, устроенный для узкого круга. Именно такое спортивное авто Райнер и получит на день рождения, один к одному.

— Дашь когда-нибудь поводить, чтобы мне потом, после дня рождения, в свой сесть и сразу поехать?

— Нет. И не рассчитывай.

Райнер пытается хотя бы потрогать Софи за те места, которые еще доступны, но она, струясь, словно песок, ускользает сквозь и без того не слишком смелые пальцы. Тончайший песок.

На остановке, с которой трамвай вновь увезет их в кварталы для людей поплоше, они продолжают обсуждать, как и на кого будут нападать. Конечно же, не в целях наживы, но единственно для того, чтобы обрести свободу раз и навсегда. На все времена. Ханс еще не очень убежден, нужна ли ему эта свобода. Лучше бы ему сходить на теннисный матч, чтобы подучиться кое-чему в смысле спорта. Он сокрушенно озирается вокруг, но все попусту, потому что спортивное авто гораздо быстрее любого трамвая, который натужно тащится от одной остановки к другой.

Стоп, не станем покидать трамвай так быстро, побудем здесь еще чуть-чуть. Он заполнен одноцветной массой, окинув которую поверхностным взглядом не поймешь даже, о чем идет речь, о скотине или все-таки о людях. Ничто не выделяется из этой однородной массы, разве что надетая на какую-то уродливую бабенку шляпка шокирующего цвета, который теперь в моде. Шляпка выделяется в отрицательном смысле.

— Покорные, как волы, — говорит Анна, — или как бараны, так же покорно они потрусили бы и на бойню, а там и ножик бы подержали, и место бы показали, куда его лучше воткнуть.

Мужчины — словно серое на сером. Трудовая деятельность избороздила морщинами их не очень-то мужественные, скорее, бесполые лица. Нетрудно представить себе, чем они занимаются у себя дома с женами: вовсе ничем. Ничем приятным уж точно. И даже не сказать, чтобы чем-то особо неприятным, их и на это не хватает, заурядны слишком. Омерзительная, вызывающая тошноту работа, которую они выполняют, вытравила у одного волосы с головы, у другого вытянула зубы изо рта, третьему забила грязь под ногти. Ханс всем нутром открещивается от них, а всю свою наружность прячет в самый темный уголок вагона, чтобы его не приметили и ни в коем случае не заподозрили в связи с этим стадом. По недоразумению, ясное дело.

А вот стоит на горизонте появиться смазливой девчонке без провожатого, он сразу же начинает задорно подмигивать ей. Это дело называется флиртом, занимаются им люди, заботами не обремененные.

Райнер и Анна, которых и так никто не заподозрил бы в принадлежности к серой массе, потому что на трудовой люд они никак не похожи, держатся свободно и независимо и стоят на открытой площадке, подставляя ветру свои неукротимые лица. Совсем скоро трамвай останется далеко позади, а они будут нестись в новеньком автомобиле.

Пропасть между Хансом и близнецами разверзлась еще шире, и это — прямо на глазах у посторонних.

Анна и Райнер были сейчас наверху, Ханс (пока что) внизу, но долго так продолжаться не будет.

Если не встречный ветер трогает Анну за грудь, то кто же тогда на такое отважился? Какой-то полноватый дядечка, по виду — конторский служащий, направляющийся к супруге и чадам, выказывает намерение полакомиться чем-то, что явно ему не по зубам — свеженькой и молоденькой девчушкой, которая ему приглянулась.

Мягкая рыхлая масса вдруг прижимается к Анне сзади, вот он, тот человек, который хочет воспользоваться случаем (а предоставляется таковой людям его склада и положения ой как нечасто!) и заполучить юное и еще неопытное создание, чтобы употребить его для своих надобностей. Судя по всему, родителей и иных облеченных родительскими правами лиц поблизости нет, так что можно и нужно будет обучить ее кое-чему, что же до тех двух молокососов, которые провожают цыпочку, то по ним сразу видно: они и вякнуть не посмеют против солидного человека, пользующегося авторитетом в обществе. Пользующийся же авторитетом в обществе человек и есть он сам, банковский служащий руководящего звена с видами на должность заведующего филиалом. И с незапятнанной репутацией, которой два этих сопляка повредить не смогут, руки коротки.

Если же они на свою беду поднимут шум, можно будет, пылая праведным гневом, от всего отпереться и сказать, что, дескать, какая неслыханная наглость!

А что там за острая палка трется об Аннины ягодицы? Или это не палка, а какая-то другая, совсем противная штука? Да, штука совсем неаппетитная, оттопыривающая у банковского клерка ширинку брюк. Получается небольшой остроконечный холмик, нечто плотски-ранимое и не такое твердое, как камень (твердой эта штука у него вообще никогда не бывает, разве что применить усилие, подергав за нее часа три). И этот самый человек как раз вжимался в нее, выклянчивая толику любви и понимания, в чем жена ему всегда отказывала, пуская в ход самые идиотские отговорки. Нетронутая девичья попка — ведь это полный восторг. «Бред какой-то», — делает Анна едва заметный знак своим попутчикам.

Туша клерка наваливается на нее. Осмелев, он вдавливается еще глубже. Толпа прибывает, и чем ближе трамвай к городским угодьям, тем сильнее давка, способствующая контактам, в которые вступают стар и млад. Общаются верх и низ, при этом низ — особенно интенсивно. Женщине подобает располагаться внизу, лежа, однако в данном случае она не лежит, а стоит спереди.