Перед тобой земля - Страница 3

Что ж, признаю: мне пришлось быть к тебе снисходительнее, и - видишь я наконец согласился дать тебе полный отпуск. Он длится уже три недели. В первый раз за время войны не ты мне, а я подчинился тебе. Все мои желания я припрятал на это время "в шкатулку". Я сам стал твои покорным слугой, все, чего ты ни желаешь, я стараюсь предоставить тебе. Ты требуешь пищи - я даю ее тебе, столько, сколько тебе захочется. Ты хочешь быть дома, не хочешь никуда идти - я тебя не гоню - лежи, отдыхай. Ты не хочешь записывать мои мысли - я молчу, делаю вид, что у меня и нет никаких мыслей, которые я хотел бы занести на бумагу. Тебе хочется нежиться в ванне?.. Я не жалею денег, только б ты могло дважды в сутки лежать в теплой воде. Мне смешно, когда в ванне ты делаешь плавательные движения, но я к тебе снисходителен, я понимаю: тебе хочется вспомнить то золотое время, когда ты сильным плечом, могучим ударом руки рассекало морскую волну.

Еще недавно у тебя было отвращение к каждому шагу, который по моему приказанию ты должно было сделать. Я разрешил тебе не двигаться, не ходить, и пренебрег всеми своими делами. Тебе хотелось после ночного сна поспать еще днем - я позволил тебе и это, как бы ни ценил время.

Твой отпуск близится к концу. Я вижу - отвращение твое к движению постепенно проходит. Ты уже с удовольствием иной раз, просто прогуливаешься по улице, - хорошо, скоро я тебя вновь погоню выполнять мои поручения. Медленно и постепенно я вновь забираю власть над тобой, потому что, видя, как прибавляются в тебе силы, я не могу позволить тебе - сильному - быть надо мною хозяином. Я уважил тебя, но ты должно всегда уважать меня. Мне нечего от тебя таиться, - пока длится твой отпуск, я не могу позволить тебе многое, чего ты могло б захотеть и чего я не позволял тебе в продолжение всей войны. Например, если бы ты захотело женщину... Я знаю, уже сейчас ты хочешь ее, но пока еще для тебя это не обязательно. И если б я не знал, что ты и я не умеем делиться, - я бы, пожалуй, сказал тебе: "Действуй как знаешь!" Но я все-таки не позволю тебе иметь женщину! Потому что я никогда не разрешал тебе иметь ту женщину, в которой не заинтересован я сам. Все, все во мне должно сконцентрироваться на ней прежде, чем я разрешил бы тебе коснуться ее. Потому что я твой хозяин, потому что сначала я ее буду любить, а потом можешь ее полюбить и ты... Ты же знаешь меня: в женщине мне драгоценна сначала сущность моя, а уж потом - твоя... А я - не хочу женщины. Потому что сейчас война, которой я отдал себя целиком.

Пока длится война - я отдал себя войне. Обо всем ином мы поговорим с тобою потом, когда война кончится. Я хочу уважать себя не только теперь, но всегда...

Пора!.. Заканчивается твой отпуск. Собирайся в дорогу. Снова будь мне покорным слугой. Может быть, я - Дон-Кихот. Но ты в этом случае - Санчо.

Мы едины с тобой, и сущность у нас одна:

Ты - мое тело. Я - твой хозяин, - душа!

Меня можно назвать и иначе, - есть много слов для обозначения меня. Самое точное и правильное из них - слово "Я!"...

Эта книга документальна. Записи делались Лукницким далеко не всегда в спокойной домашней обстановке. Гораздо чаще он писал прямо на ходу, в дороге, в вагоне поезда, в тяжелейших условиях передовой. Писал всегда, когда удавалось. Поэтому его манера записывать часто тороплива. Например, числительные он всего записывал цифрами, имена сокращал, ставя лишь инициалы. В какой-то степени эту манеру я сочла возможным сохранить, чтобы передать точность и стремительность его записей. По этой же причине во многих случаях сохранены стиль, орфография и пунктуация документов, приводимых в тексте, - тогда так писали.

Часть первая

ПОИСКИ СЕБЯ

И нету праздного досуга...

ИЗ ДНЕВНИКА ОДИННАДЦАТИЛЕТНЕГО ПАВЛИКА

16 (29) июня 1914

Мы поехали осмотреть Эйфелеву башню. Она поразила меня своими громадными размерами: саженей 50 (квадратных). В ней есть лифт, который поднимается на предпоследнюю площадку башни. На самом верху телеграфная станция, маяк для аэропланов и что-то вроде каютки...

17 (30) июня 1914

Катались на подземной железной дороге. Метрополитен заменяет в Париже трамваи; уличное движение в 3 раза больше, чем петербургское...

18 июня (1 июля) 1914

Музей "Grevin" - это музей восковых фигур. Все эти фигуры замечательно сделаны. Например, сидит в салоне на диване солдат и курит папиросу. Мы проходим мимо, думая, что он настоящий. А два других солдата, сидящих напротив него, смотрят на нас, на него и смеются. Тогда мы подходим к первому, хорошенько вглядываемся и видим, что он из воска. После этого случая мы уже внимательнее. Когда разглядываем кого-нибудь, то думаем: "А вдруг он живой! Что тогда?"

Там были сцены из французской революции, жизни Наполеона на острове Св. Елены и, кроме того, из жизни христианских мучеников.

1914 год и июнь месяц - даты не произвольные: именно с этого времени, с этой "французской" тетрадки он решил вести дневник.

Тоже в июне, но не 1914 года, а через шестьдесят лет, и не в Париже, а в кунцевской больнице, тот же человек, уже не Павлик, а Павел Николаевич, умирал от инфаркта.

Он попросил привезти газеты, журнал "Знамя" - тот, в котором печаталась "Блокада" А. Чаковского, и свою последнюю записную книжку. В ней он написал:

Лежу, отдыхаю от дел на земле,

Хоть дел остается немало...

А сердце швырками выносит во мгле

Частицы змеиного жала.

................................................

Осколочки жала грызут, как металл,

Траншеи сосудов кровавя,

Но тот, кто и в этом бою не устал,

Кто каждой секунде дыханье давал,

Тот жить победителем вправе!

Заполнив странички адресами, телефонами, словами благодарности, мнением о "Блокаде" и многим другим, о чем думал он в час своей смерти, 22 июня 1973 года, он положил книжку на тумбочку и тихо скончался.

Последнее, записанное им:

"... Температура 35,5, пульс 40 ударов, два медленных, очень сильных, за ними мелкие, едва уловимые, такие, что кажется, вот замрут совсем... давление продолжает падать... дышать трудно. Жизнь, кажется, висит на волоске. А если так, то вот и конец моим неосуществленным мечтам. Книга об отце и его пути; Гумилев, который нужен русской, советской культуре; Ахматова, о которой только я могу написать правду благородной женщины-патриотки и прекрасного поэта; роман о русской интеллигенции, - все как есть. А сколько можно почерпнуть для этого в моих дневниках! Ведь целый шкаф стоит. Правду! Только правду! Боже мой! Передать сокровища политиканам, которые не понимают всего вклада в нашу культуру, который я должен был бы внести, - преступление. Все мои друзья перемерли или мне изменили, дойдя до постов и полного равнодушия... Не сомневаюсь: объявится немало друзей среди читателей, с которыми я незнаком. Верю в бывших фронтовиков, блокадников Ленинграда. Они-то знают, что настоящий коммунист - я, а не те, примазавшиеся к партии, которые только прикрываются партийными билетами. Да что они могут, блокадники мои...

...Меня мутит, тошнит, боли резкие, я весь в поту. Ощущение, что смерть близка. Я ее не боюсь. Обидно, что не написал лучших своих книг.

...Прочел газеты - все о визите Брежнева в США и речи его и Никсона.

Ну что ж, попробуем,

Огромный, неуклюжий.

Скрипучий поворот руля!

Земля плывет...

Мужайтесь, мужи!

Эти слова, пожалуй, годятся для поворота в отношениях между США и СССР, от которого во многом зависит судьба нашего шарика, именуемого планетой Земля".

Много было патриотов на русской земле во все века, патриотов, которые проявляли себя в различных ситуациях. Но нечасто в невоенной, мирной, больничной обстановке человек, умирая, болеет не за себя, а за судьбу Родины, Земли. Размышляет о мире, о культуре, надеется на человеческий разум...

ИЗ ПРЕДСМЕРТНОГО ДНЕВНИКА

...За окном туман, белое молоко, не понимаю, где я, кажется - там ворочается океан, а я на огромном корабле все плыву в фантастическом мире, какого описать не могу, потому что этот и тот одновременно в сознании существовать не могут. И, войдя в этот, я немедленно теряю другой, оставив себе в воспоминание только призрачно-расплывчатые и тающие образы его, неизъяснимые и не имеющие названий и соответствий в этом. А как этот? Как хочется, чтобы он тоже был прекрасным... "Окружающая среда" так безнадежно испорчена, что прекрасное в нем за семью замками, недоступно для малых теперь сил моих...