Перед рассветом - Страница 5

Слышно, как Василиса смеется. Шуршит ее новый ситцевый навощенный платок; для Тартыги она обрядилась в лучшее, что имела.

— Што ж мне хрестный?.. Нешто страннего человека уж и пожалеть нельзя?.. Мне, дедушка, в узелке пирога бы ему передать!..

— Пирожок, што ж, пирожок можно…

— А самой нельзя?

— Нельзя… Ну, давай пирожок, курва тебя залягай!..

Тартыга приставляет ко рту руку трубочкой и кричит в скважину:

— Василиса!

Василиса уныло стоит на месте… Потапыч смягчается и говорит:

— Подь, сходи на минутку… Только смотри — с задов обойди, штоб не встретил никто.

Оба ищут щели, через которую могли бы переговорить. Тартыга вытаскивает из паза кусок пакли, припадает к образовавшемуся отверстию глазом и шепчет:

— Василиса…

Другой глаз снаружи припадает к той же щели… Василиса обрадованно шепчет:

— Здравствуй, Григорий!..

— Здравствуй! Спасибо, что пришла…

— Не по што!.. Пирог тебе принесла с капустой…

— С капустой… Это хорошо… А что же вчерась не забегала?..

— Хотела забежать, да матушка не пустила…

— Та-ак, — протяжно говорит Тартыга…

Свидание в необычной обстановке придает чувству обоих особую жуткую и заманчивую прелесть…

— Ты бы табачку расстаралась, — говорит Тартыга. — Курить смерть хочется. Почитай с самого утра не курил…

— Принесу, — отвечает Василиса.

Ей жалко Тартыгу… В узкую щелочку она всматривается одним глазом в него, невидного ей и непонятного… Участливо спрашивает:

— Скушно сидеть?

Тартыга подбадривается и уверенно говорит:

— Пустое!.. Отсижу еще сутки, а потом… Попомнят они Тартыгу…

Василиса вздрагивает… Тьма обступает ее кругом, и в этой тьме Тартыга представляется таким таинственным и сильным, как в сказках.

— Ты чего, Григорий, удумал?..

— Ничего… Коли оказия подвернется, — спуску тоже не дам… — загадочно произносит Тартыга.

Разные мысли кружат в его голове. И ему самому начинает казаться, что его угроза не пустые слова и что он способен сделать что-нибудь необычное и большое…

Василиса глубоко вздыхает.

— Григорий…

— Что?

— Поп про тебя спрашивал… Мужики надысь говорили…

— Чего говорили?

— А разное… Говорили — правда ли, нет ли, — будто ты земского боровом обозвал… А потом будто земский осерчал и хотел тебя вдарить… А ты взял вот так ево за руку да и вывихнулся… Правда ли, нет ли?

— Брешут мужики, — отвечает Тартыга. Но ему приятно, что о нем идет прикрашенная народная молва. Он приосанивается и придвигается ближе к щели.

— Ну, а еще что говорили?

— А еще говорили, что грозил ты земскому… «Я, говорил, у князя младшим дворником служил, и князь меня так любил, што по десять рублев на чай давал… Ничего для меня князь не пожалеет… Я и на вас, говорит, суд найду… А то так и без суда…» Это значит красного петуха под крышу али ещо што…

Лицо Тартыги остро и любопытно вытягивается…

— Н-н-у-у? Так и говорили?..

— Так и говорили… Засудят они тебя, Григорий… Убьют вот здесь, как летось одного страннего так-то убили… Убьют, скроют — и концов не найтить…

— Не бойсь, не убьют.

— Теперь по селу такая галдеж… Только и разговоров, што о тебе.

— Ну-у!

— Право слово!.. Еще говорили, что попа на дороге ты встретил, палкой хотел вдарить…

Тартыга удивляется и вытягивает шею… Так занятны все эти новости, рассказы о том, чего не было.

— За што же попа-то? — спрашивает он.

— А это тебя знает, за што…

— Ну, а поп што?..

— Поп поднял, слышь, рясу да в проулок бегтить…

— Бегтить?..

— Бегтить…

— Так ему и надо, — удовлетворенно говорит Тартыга, как будто все, о чем рассказывает Василиса, происходило на самом деле и участником этого был не Тартыга, а кто-нибудь другой.

— Что же поп мужикам сказал?

— Што сказал… Сказал, што такими, как ты, Сибирь заселяют. Я сама слышала… С матушкой огурцы в кадке перекладывали — опять тебя вспоминали… Таким, говорит, как он, надо колодки на ноги набивать…

Тартыга возмущается:

— Уж и колодки! Заколодили бы всех, да над кем пановать будут…

Молчание… Тартыга размышляет о том, как диковинно складывается его бродяжная жизнь. И в тихой темноте ночи придвигается близко к нему какая-то необъяснимая и новая сила, властно и крепко соединяющая его со всем, чем волнуется и живет деревня…

— Василиса, — шепчет он опять после молчанья.

— Што?..

— Ты обойди кругом, там к замку веревочка прилажена…

— Боязно… — отвечает Василиса и осторожно оглядывается по сторонам.

— Чего боязно?.. Никто не увидит!..

— Боязно…

— Экая ты, право, — досадливо вырывается у Тартыги… — А я думал, ты смелая… Ну, спасибо и на том, что пришла…

После двухнедельного ареста Тартыга на свободе. Ни гармоники, ни новых сапог у него уже нет… Все это продано и пропито… На ногах его стоптанные городские башмаки, а на голове бурый, кем-то подаренный гречишник.

В берестовом кузовке, который принесла Василиса, — хлеб и бутыль молока.

В тени поповского омета с нахлестами свежей соломы пахнет приятно колосом. Мягкий холодок сентябрьского вечера бодрит…

От выкатившейся ранней луны длинные синеватые тени. Тартыга лежит на боку, упираясь локтем в землю, и раздумчиво кусает соломинку.

— Хорошо здесь, Василиса, — говорит он, вдыхая большими глотками воздух.

Василиса в большом теплом платке, наброшенном на плечи.

— А хорошо, так и оставайся здесь, Григорий, — робко отвечает она, удивляясь тому, что сказала, и прислушиваясь в пустоте к собственному голосу.

Тартыга стряхивает с себя мечтательные думы, так хорошо и уютно улегшиеся в его душе.

— Нет, не рука мне здесь оставаться. Делать мне у вас, Василиса, нечего…

В тени он весь мягкий, словно за полтора месяца жизни деревня стерла с него остроту и угловатость, которые он принес из босяцкой жизни в городе. И слова его так грустно вплетаются в нежную задумчивость ночи.

— Решай, Василиса, пойдешь со мной аль нет?

Василиса колеблется и нерешительно проводит рукой по лицу… От волнения, которое она испытывает, круглые стеклянные бусы поднимаются и опускаются на ее груди… И голову туманит от внезапно поднявшихся заманчивых желаний. Рисуется соблазнительный город, где большие каменные дома и интересные, нарядные и богатые люди. Тартыга убеждает ее.

— Что ж тебе здесь делать? А?.. Хозяйства у тебя нет, а в кухарках жить — так лучше в городу уж, а не в глуши.

Василиса жмется к омету и перебирает кончики платка… В недоумении спрашивает:

— Как же так-то?.. Взять вот да и пойти?..

Тартыга ждет такого ответа, скрывает, что ему больно выслушивать слова отказа, и продолжает убеждать ее:

— Вместе, Василиса, пойдем. На одном месте будешь сидеть — никакого толку не увидишь…

Василиса беспомощно и по-детски глядит, на него. Узкие, неразвитые ключицы ее выпирают острыми соединениями, и она походит на девочку.

— Боюсь я, Григорий!..

— Чего ты боишься?..

— Боюсь!.. У нас вот как-то Мирохина Данька в городу жила, а потом вернулась, — спортили ее — вся в пупырях и зачивренная… Барчонок, бают, спортил…

Тартыга убежденно и поучительно говорит:

— Что же из того?.. Испортиться везде можно!.. На этот предмет каждый человек наблюдать за собой должен. И в деревне можно. Твоему попу, я чаю, тоже пальца в рот не клади… Правда, Василиса, обижает тебя поп?

Василиса смущенно опускает вздрагивающие ресницы.

Ветер тихо стелет по земле тени и шелестит сонными серебряно-сизыми кустами полынка, отбежавшего от заросших полянок на вытоптанную плешивину около омета.

— Что же ты молчишь?.. Обижает? — участливо допытывается Тартыга.

Василиса краснеет. В тени не видно, как лицо ее мучительно движется от стыда… Тихо она отвечает:

— Нет, поп у нас строгий, не балуется…

— Известное дело — попадья есть, — говорит Тартыга. — Ну, а псаломщик?..

Василиса низко опускает голову, — ей тяжело сделать это признанье, — и она с усилием говорит: