Перед потухшим камельком - Страница 9
Тут уже я вмешался… взял ее в охапку и уложил в постель.
Положим, Леночка была очень спокойна, припадков бешенства на нее не нападало, но все-таки оставлять у себя сумасшедшую было опасно и, во всяком случае, неудобно. Я отвез ее в лечебницу. Хлопот было не мало… Вся история крайне неприятно подействовала на меня. Еще бы! Человек — не камень… Скажут, я свел Леночку с ума. Вздор!.. Кто ж мог думать, что такая молоденькая женщина, сама еще почти ребенок, так сильно полюбит своего дитятю, да того привяжется к нему?..
Сначала я часто навещал ее, почти каждое воскресенье… Ах, этот тихий, безмолвный поезд финляндской железной дороги! Сколько воспоминаний каждый раз пробуждал он во мне: по этой дороге в прошлое лето я ездил на дачу к Неведовым… Затем я стал навещать Леночку раз в месяц, потом раз в три месяца, в полгода — раз… Что ж мне было с ней делать, когда она ничего не понимала и обратилась почти в бессловесное животное. Иногда, впрочем, Леночка узнавала меня, спрашивала, поливают ли без нее цветы? Куда девалось то одеяльце, что она вышивала для Саши? и тому подобное. Однажды вдруг она с чего-то спросила: приказал ли я поставить самовар? В другой раз сказала, что ветер любит деревья в их саду и потому он так налетает на них, шумит их ветвями, а иногда даже ломает деревья…
Лет пять Леночка прожила в лечебнице.
Я несколько раз также ездил в воспитательный дом узнавать о судьбе нашего сына. Сначала мне сказали одно, потом — другое и наконец, вероятно для того, чтобы отвязаться от меня, объявили, что Саша умер. Может быть, и в самом деле, — так. И благо ему!.. А может быть, он и теперь еще живет в работниках у какого-нибудь чухонца или у русского кулака? В таком случае хуже для него… Но я сделал что мог и чувствую себя более вправе, чем Пилат, «умыть руки»…
Однажды Лена больше обыкновенного разговорилась со мной и даже рассказала мне свой сон.
— Пришла ко мне женщина в такой белой, блестящей одежде… — рассказывала Леночка. — …Пришла и говорит мне: «Знаешь, где твой Саша? Хочешь, я проведу тебя к нему?» Я ужасно обрадовалась. И она повела меня куда-то, и я шла за ней, — и солнышко шло за нами, и птицы летели… А на земле, вокруг, все цветы, цветы… Вот и шли мы и пришли к какой-то двери. «Твой сын там, за этой дверью!» — сказала женщина. Я изо всей силы дергала, вертела ручку, трясла ее изо всей мочи, хватала ее зубами, стучала по ней кулаком, — ничего не могла сделать… Тогда женщина положила мне руку на плечо и сказала: «Надо подождать!..» И ушла от меня. Я осталась одна и заплакала… Тут с неба звезда покатилась и прямо — мне под ноги. В воздухе что-то блеснуло, точно пламя, — и я будто бы ослепла… вскрикнула и проснулась… И теперь еще у меня голова болит…
И Леночка с утомленным видом поднесла к виску свою бледную, исхудалую руку.
Леночка вообще была очень худа и бледна; стан ее согнулся, глаза казались мутными… Теперь она совсем, совсем не походила на ту барышню, которую я встретил у своих знакомых в святочный вечер лет шесть тому назад… Уход за ней, впрочем, был отличный.
Месяца через три или четыре, хорошо не упомню, доктор той лечебницы, человек очень милый и обязательный, известил меня о смерти Леночки. Я намеревался непременно быть на ее похоронах, мне хотелось посмотреть на нее — на мертвую, в гробу, но как на грех в этот самый день случилось заседание железнодорожного съезда, и мне пришлось, присутствовать там…
Ни разу я не видал Леночку во сне. А уж если бы увидал, непременно спросил бы ее, что она думает обо мне? Простила ли?.. То есть, собственно, в чем же?..
Все эти воспоминания — то смутные, то яркие — быстро промелькнули передо мной в тот святочный вечер, когда я — больной, один-одинехонек — сидел перед своим потухшим камельком. [8]Да! Все прогорело и потухло… и от «дел давно минувших дней» остался только холодный пепел. И невольно мне подумалось: «А что, если бы Леночка теперь была жива и сын наш оставался с нами?..
Саше было бы теперь восемнадцать лет… Может статься, кроме него, были бы у нас еще дети… Леночка (ей было бы теперь 38 лет) подошла бы ко мне, обняла бы меня, поцеловала… И Саша — с ней рядом, высокий, такой же голубоглазый, как она, красивый, стройный…
Не велик человеческий череп, но какой в нем громадный мир, безграничный, бесконечный… И если на миг остановиться перед этим необъятным, загадочным миром и вглядеться в него, то он может внушить нам гордость Титана и восторг неописуемый, и в то же время он может повергнуть нас в отчаяние, в ужас и трепет. Лаборатория светлых помыслов, великих дум, поэтических образов, грациозных и прозрачных, как тончайшая паутина, могучая, страшная лаборатория самых чудовищных, злодейских замыслов, преступнейших посягательств на благо ближних, лаборатория безостановочно, лихорадочно, торопливо работающая и ежечасно, ежеминутно могущая моментально прекратить свою деятельность, погрузиться во мрак или совсем исчезнуть…
И удивительные несообразности, удивительнее всяких сказочных вымыслов, рождаются иногда в том тесном и таинственном пространстве, что заключается под нашей черепной чашкой. «Если бы то… если бы это…».
Я приподнялся в креслах.
Уголья в камине уже давно подернулись золой. Свечи на письменном моем столе догорали. Часы показывали четверть третьего. Вокруг меня было тихо, как в могиле… И вдруг мне пришла в голову поистине блажная мысль — дикая и нелепая — сходить теперь же на Фурштадтскую улицу и взглянуть на окна той квартиры, где девятнадцать лет тому назад я жил с Леночкой и где — почти месяц — погостил у меня Саша!.. Я подошел к окну и отворил форточку, чтобы узнать, какова погода… Меня обдало холодом.
Метель… Снег так и крутится в воздухе. Месяц, бледный, как мертвец, выглядывает из-за проносящихся по небу облаков… Я захлопнул форточку. Нет! Погода неблагоприятная для прогулки — особенно для человека с насморком и кашлем…
Когда я посмотрел в окно на месяц и быстро бежавшие облака, мне невольно подумалось: что-то теперь там, в том памятном сосновом лесу, где мыбродили по летним вечерам? Вопрос — по меньшей мере — странный… Там, конечно, теперь не цветут цветы и птички не поют… там сугробы снега, ветер печально воет, там холодно и пусто…
Все эти воспоминания и неуместные думы о том, что было и что могло бы быть, расстроили меня не на шутку. В моих комнатах, обставленных довольно комфортабельно, мне вдруг показалось так же холодно и пустынно, как в томсосновом лесу, занесенном снегом… Мне захотелось — к людям… Мне страстно захотелось, чтобы теперь кто-нибудь был со мной; мне хотелось слышать чей-нибудь приятный голос, веселый смех и шум, оживленный разговор… У меня ведь была жена, был сын, но я сам…
Я опять опустился в кресло, — крепко стиснул зубы и провел рукой по лицу… «Плачь, жалкий человек! Плачь!» — припомнилась мне в ту минуту одна чувствительная фраза из какого-то романа. Вот не терплю вечно ноющих и причитающих людей!.. Самозваные пророки Иеремии… «Жизнь для жизнимне дана!» [9]Вот это — так! Это я понимаю… Это значит: «Пиф-паф, тру-ля-ля!.. Смотрите тут, смотрите там…» Или как у Шекспира, — сколько помнится, в «Генрихе IV», — Сайленс говорит:
Я старался перевести свои мысли на другие рельсы и устремить их на «веселенькие сюжеты»…
Нет! Думы мои мчатся все по тому же направлению… Все как будто чего-то жаль, чего-то совестно… Но — если разобрать хорошенько — чего же мне совеститься? Не я первый и не я последнийобманул женщину и подбросил своего ребенка в воспитательный дом!.. И чего ж мне жалеть? Положим, вокруг меня уж слишком тихо, пусто… А зато, с другой стороны, как спокойна жизнь холостяка… Разумеется!.. Но… Господи! Да что ж это? Отчего ж в этот святочный вечер вдруг напала на меня такая смертельная тоска?