Паутина - Страница 8

— Купи, будемъ играть, — угрюмо возразилъ Иванъ.

— Коттаббосъ лучше. Купи греческій коттаббосъ! — холодно посовѣтовалъ Модестъ.

— Хотите сигаръ, ребята? — поспѣшилъ ласково вмѣшаться Вендль, видя, что правую щеку Симеона передернуло, и, значить, онъ, того и гляди, сейчасъ разразится филиппикой.

— Давай, — оживился Модестъ. — Я тебя люблю, Вендль. Ты дешевле полтинника не куришь.

— Подымай выше. По рублю штучка. Вчера сотню кліентъ подарилъ.

— Не давай, — сказалъ Симеонъ.

— Отчего? Мнѣ не жаль.

Симеонъ язвительно оскалился.

— Да вѣдь нищимъ на улицѣ ты по рублю не подаешь?

— Подавалъ бы, — добродушно извинился Вендль, — да рубли не самъ фабрикую, a казенныхъ не напасешься.

— Такъ и не дари лежебокамъ рублевыхъ сигаръ.

— Сравнилъ! — засмѣялся сконфуженный Вендль.

Но Симеонъ не смѣялся, a смотрѣлъ на братьевъ съ угрюмымъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ и говорилъ:

— Право обращать рубль серебра въ дымъ надо заслужить.

— Не пугай, — старался отшутиться Вендль, — курить хорошія сигары люблю, a — заслужилъ-ли — врядъ-ли, не чувствую.

— Сколько ты зарабатываешь въ годъ? — спросилъ Симеонъ.

— Тысячъ двадцать пять, тридцать.

— Кури, — сказалъ Симеонъ съ видомъ спокойнаго превосходства, точно и въ самомъ дѣлѣ отъ него зависало, позволить или не позволить.

Вендль послалъ ему воздушный поцѣлуй съ комическимъ поклономъ:

— Merci!

Но Симеонъ, жесткій и насмѣшливый, ораторствовалъ:

— Твой трудъ превратился въ капиталъ. Твое дѣло, какъ ты используешь ренту.

Модестъ захохоталъ на кушеткѣ своей, подбрасывая одѣяло ногами.

— Симеонъ! Пощади! Марксъ въ гробу перевернулся.

Симеонъ не обратилъ на него ни малѣйшаго вниманія.

— Но дурнямъ даровые рубли не должны падать съ неба ни серебромъ, ни сигарами. Это развратъ. Лежебоки пусть курятъ «Зарю» или «Дюшесъ».

— Воздухъ отравятъ, — самому же будетъ скверно дышать, — съ улыбкою заступился Вендль.

A Модестъ вдругъ опустилъ ноги съ кушетки и спросилъ дѣловымъ и строгимъ голосомъ:

— Иванъ! Тахта въ угловой свободна?

Иванъ вскочилъ со стула, точно его командиръ вызвалъ, и весело вскрикнулъ, какъ морякъ на кораблѣ:

— Есть, капитанъ!

— Въ такомъ случаѣ… — Модестъ лѣниво перебросилъ черезъ плечо красивое одѣяло свое и свистнулъ:

— Айда! Перекочуемъ!

Вендль расхохотался.

— Проняло?

Модестъ лѣниво двигался къ двери и, влача за собою по полу полосатое одѣяло свое, отвѣчалъ:

— Отче Симеонтій въ проповѣдническомъ ударѣ и несносно жужжитъ.

— Жужжатъ мухи и трутни, — бросилъ въ спину ему Симеонъ. — A я рабочій муравей.

Модестъ чуть оглянулся черезъ плечо.

— Ну, и благодари сотворшаго тя онымъ и созижди кучу свою.

Симсонъ смотрѣлъ вслѣдъ и язвительно улыбался:

— Хоть посмотрѣть, какъ вы еще ногами двигаете. Я думалъ: разучились.

Братья ушли въ одну дверь, a въ другую — со стороны зала — тѣмъ временемъ, протискалась съ чайнымъ подносомъ, на которомъ возвышались два стакана и двѣ стеклянныя вазочки на тонкихъ ножкахъ — для варенья и для печенья, та самая неприглядная Марѳутка или Михрютка, какъ опредѣлялъ ее Вендль, опасаясь за переселеніе изъ ея отрепьевъ въ его драгоцѣнный армякъ неожиданныхъ насѣкомыхъ жителей.

— Искала, искала васъ по дому то, — обиженно произнесла эта удивительная дѣвица, сердито оттопыривая губу подъ астрономически вздернутымъ носомъ. — Чего въ своей комнатѣ не сидите?.. Тоже ходи за вами, стало быть, по хоромамъ-то, словно домовой…

Вендль захохоталъ и, повалившись на кушетку, освобожденную Модестомъ, въ весельи дрыгалъ тонкими ногами, a Симеонъ позеленѣлъ и, приблизившись къ дѣвчонкѣ въ раскаленно-гнѣвномъ спокойствіи, во просилъ ее голосомъ тихимъ, но зловѣщимъ, въ которомъ шипѣла угроза:

— A по какому это случаю ты, сударыня, изволишь сегодня разносить чай? Приличнѣе то тебя въ домѣ никого не нашлось? Если Анюта съ барышней Аглаей уѣхала по дачамъ, то остались Катька и Афросинья. Почему ты, обрубокъ кухонный, здѣсь топчешься? Гдѣ старшія двѣ?

Обрубокъ кухонный отвѣчалъ на это, столь же добру и злу внимая равнодушно, съ тою же совершенною невозмутимостью и чувствомъ служебной правоты:

— Афросинья, стало быть, въ залѣ гостямъ чай разливаетъ, a Катька, стало быть, побѣжала по тетеньку Епистимію, потому что, стало быть, барышня Зоя облила новое платье какаемъ…

Послѣдняя фраза спасла Марѳутку или Михрютку отъ уже готовой и, буквально, въ воздухѣ надъ нею повисшей, господской оплеухи. Услышавъ о новомъ платьѣ, облитомъ какао, Симеонъ уронилъ поднятую руку и поблѣднѣлъ, какъ смерть.

— Что? Новое платье? Какао? — пролепеталъ онъ, даже конвульсивно содрогнувшись всѣмъ тѣломъ своимъ.

Марфутка или Михрютка чутьемъ постигла психологическій моментъ и поспѣшила его использовать:

— Вы, баринъ, не извольте безпокоиться, — съ бойкою почтительностью отрапортовала она. — Тетенька Епистимія, стало быть, выведутъ. Онъ, стало быть, этотъ секретъ знаютъ…

И исчезла, какъ маленькая юркая лисица изъ пещеры мѣшковатаго льва, готовившагося ее растерзать.

A Симеонъ смотрѣлъ на Вендля съ остолбенѣлымъ видомъ, почти какъ помѣшанный, и бормоталъ жалкимъ голосомъ:

— Только что вчера заплатилъ за это новое платье по счету мадамъ Эпервье сорокъ четыре рубля. Точно пропасть бездонная эти мои сестрицы!

Вендлю онъ смѣшонъ былъ и жалокъ.

— Не нарочно же она! — извинительно вступился онъ.

Но Симеонъ, словно того ждалъ, такъ и вспыхнулъ бѣшенствомъ:

— Да — я кую, что-ли, деньги-то? Какао облилась! Отчего же я не обливаюсь! Ты не обливаешься? Марфутка вотъ эта не облилась? Оттого, что мы зарабатываемъ свое платье трудомъ, a ей готовое достается. Сорокъ четыре рубля! Это — тысяча триста двадцать рублей въ мѣсяцъ.

Вендль захохоталъ.

— Неужели Зоя Викторовна каждый день по платью изводитъ?

— Все равно! — сердито отмахнулся Симеонъ, — Сегодня Зоя облила новое платье, вчера Аглая расколола китайскую вазу, Матвѣй шагаетъ грязными сапожищами по бархатнымъ коврамъ, Модестъ папиросами прожигаетъ дыры въ обивкѣ мебели… Ходятъ сквозь твои деньги, сквозь твой комфортъ, какъ сквозь облако, и даже не удостаиваютъ замѣчать.

— Не первый день это y васъ началось, — спокойно замѣтилъ Вендль.

Но Симеонъ, мрачный и темный, нашелъ быстрое возраженіе:

— Прежде, покуда я былъ бѣденъ, имъ, по крайней мѣрѣ, было нечего портить. Дикари культурные! Безпризорная орда! Вотъ оно — воспитаніе безъ родителей! Выросли чудовищами, какъ на мусорѣ чертополохъ растетъ.

Вендль почувствовалъ, что тонъ Симеона, переставъ быть забавнымъ, царапаетъ его по нервамъ, и онъ усталъ и начинаетъ раздражаться.

— Въ томъ, что рано осиротѣли, полагаю, братья и сестры твои не виноваты, — сдержанно возразилъ онъ.

Но Симеонъ окинулъ его холоднымъ, увѣреннымъ взглядомъ:

— Я свой долгъ, по отношенію къ нимъ, исполнилъ. Образованіе далъ всѣмъ, кто какое осилилъ. Чрезъ учебныя заведенія провелъ. Спеціально воспитывать, хорошимъ манерамъ учить было не на что.

Вендль окинулъ его язвительнымъ взглядомъ. Ему рѣшительно хотѣлось сказать сейчасъ пріятелю что-нибудь очень не пріятельское.

— Да и гувернантки не уживались, — многозначительно засмѣялся онъ.

Но Симеонъ спокойно отвѣтилъ:

— Потому что развратныя твари.

Вендль, озадаченный, широко открылъ глаза.

— Да вѣдь ты же развращалъ то?

Симеонъ хладнокровно пожалъ плечами.

— Не все-ли равно, кто? Развѣ я могъ держать подлѣ Аглаи или Зои какую-нибудь завѣдомо падшую госпожу? Я человѣкъ холостой, — что съ меня взять? Жениться принципіально не хотѣлъ, содержанокъ имѣть средствъ не имѣлъ, a проститутками гнушался и гнушаюсь. Въ такихъ условіяхъ, конечно, — какой выпадалъ женскій случай на счастье мое, тотъ и бралъ. Это понятно. А, если ты гувернантка, то блюди себя въ домѣ честно, любовника не заводи.

Этого сюрприза Вендль не выдержалъ. Онъ завизжалъ отъ восторга и сталъ кататься по кушеткѣ.