Паутина - Страница 6

— Однако, согласись, цѣломудренный братъ мой, не всякій же и на подобные души посягаетъ. Надо имѣть особое предрасположеніе, чтобы находить удовольствіе…

— Ахъ, оставь! Раздражаешь… Терпѣть не могу, когда люди говорятъ о томъ, въ чемъ они не смыслятъ, извини меня, ни уха, ни рыла, и повторяютъ мѣщанскую ерундовую мораль… Предрасположеніе какое-то выдумалъ — надо имѣть!.. Дай папироску!

Онъ закрылъ глаза и, куря, ворчалъ сквозь зубы:

— Предрасположенія-то — увы! — сколько угодно… Ты думаешь: я на предрасположеніе свое сердитъ? Напротивъ, очень папенькѣ съ маменькою благодаренъ. Чрезъ то, что ты называешь предрасположеніемъ, мнѣ только и интересно жить. Я наблюдаю себя и открываю въ себѣ цѣлый міръ… цѣлый адъ… Понимаешь? Глядѣться въ адъ — это жутко и хорошо… Предрасположеніе — это задорный лучъ поэзіи, падающій въ черную глубину души. Но — вотъ, что касается воли… дѣйственнаго импульса осуществляющей воли…

Онъ глубоко вздохнулъ и живо заговорилъ, дымя папироской:

— Повторяю тебѣ: я трусъ… Воображалкинымъ во шелъ въ жизнь — Воображалкинымъ и уйду изъ нея… Засидѣвшихся въ дѣвахъ барышенъ дразнятъ, что онѣ все карты раскидываютъ на трефоваго короля… Вотъ и я такъ-то гадаю, братъ мой… У какого это писателя чиновники, вмѣсто игорныхъ картъ, играли въ винтъ фотографическими карточками?

— У Чехова.

— Развѣ? Я ожидалъ: новѣе. Кой чортъ? Неужели я еще Чехова помню? Вѣдь это сто лѣтъ тому назадъ! Впрочемъ, тебѣ и книги въ руки. Вы, офицерство, ужасные консерваторы. Если читаете, то непремѣнно какое-нибудь старье… Такъ вотъ, любезный братъ мой Иванъ, y меня въ головѣ, изо дня въ день, изъ часа въ часъ, идетъ такая же воображаемая игра фотографическими карточками. И каждый, a въ особенности каждая, кто становится мнѣ извѣстенъ, непремѣнно попадаетъ въ эту мою фантастическую колоду и начинаетъ играть въ ней извѣстную роль… Понимаешь? Вотъ гдѣ, если тебѣ угодно знать, я, дѣйствительно, могу быть развратенъ. Ты не повѣришь, какіе смѣлые ходы я придумываю въ этихъ воображаемыхъ фотографическихъ пасьянсахъ моихъ, въ какой дерзкій и безстыдный шабашъ способенъ я смѣшать мою колоду… И этотъ бредъ волнуетъ меня, Иванъ, — признаюсь тебѣ: это волнуетъ и удовлетворяетъ…

Онъ подумалъ и, сильно куря, прибавилъ:

— Больше, чѣмъ настоящее, живое, больше, чѣмъ жизнь… Ты меня видалъ въ аѳинскихъ ночахъ, — и, вонъ, аттестацію даже выдаешь, что я исключительно распутенъ… Но если-бы я могъ разсказать тебѣ, показать, какъ все это y меня въ мозгу сплетается, свивается и танцуетъ… вотъ тогда бы ты понялъ, гдѣ онъ — настоящій то изобрѣтательный восторгъ наслажденія… Тѣло наше дрянь, Иванъ! что можетъ тѣло? Грѣшить до дна умѣетъ только мысль. Когда мысль — одинокая мысль тонетъ въ вожделѣніяхъ, какая тамъ къ чорту, въ сравненіи, нужна тебѣ аѳинская ночь!..

— Ты сойдешь съ ума, Модестъ! ты сойдешь съ ума! — печально твердилъ Иванъ, глубокомысленно качая головой.

Модестъ не отвѣчалъ. Иванъ конфузно потупился.

— Тогда я не понимаю, — робко сказалъ онъ. — Тогда… вотъ ты говорилъ на счетъ капитала… Тогда зачѣмъ тебѣ тратиться на Миличку Вельсъ?

— Ба! — небрежно возразилъ Модестъ. — Да вѣдь она, если хочешь, тоже что-то вродѣ бреда. Жрица богини Истаръ. Я положительно убѣжденъ, что уже зналъ ее три тысячи лѣтъ тому назадъ въ Сузахъ.

Онъ сѣлъ на кушеткѣ, сбросивъ съ ногъ одѣяло, и весело посмотрѣлъ на Ивана оживившимися, значительными глазами.

— Знаешь, — почти радостнымъ голосомъ сказалъ онъ, — знаешь? Вотъ я вижу: ты меня ея любовникомъ считаешь. A вѣдь, между тѣмъ, вотъ тебѣ честное слово: я никогда ея не имѣлъ. Если, конечно, не считать того, что было между нами въ Сузахъ.

Иванъ пожалъ плечами.

— Еще глупѣе.

Модестъ отвернулся отъ брата съ презрительнымъ вздохомъ, опять вытянулся вдоль кушетки и произнесъ менторскимъ тономъ, лежа къ Ивану спиной:

— Глупъ ты. Не понимаешь мучительныхъ восторговъ неудовлетворяемой жажды. Ты никогда не испытывалъ желанія прибить женщину, къ которой y тебя страсть?

Иванъ смутился.

— Да съ какой же стати?

— Никогда? — капризнымъ голосомъ настаивалъ Модестъ.

Иванъ даже бурый сталъ отъ румянца.

— Видишь-ли… Если хочешь… То есть… Вскорѣ послѣ производства… въ полку…

— Ну? — живо обернулся къ нему Модестъ.

— Да ничего особеннаго… Одна этакая… ну, дѣвка то есть… часы y меня стащила…

— Ну? — уже разочарованно повторилъ Модестъ.

— Ну, не выдержалъ, далъ по рожѣ. Не воруй.

— Въ кровь? — жадно спросилъ Модестъ, какъ бы хватаясь хоть за сію-то послѣднюю надежду на сильное ощущеніе.

— Сохрани Богъ! — съ искреннимъ испугомъ воскликнулъ Иванъ. — Что ты! Я и то потомъ чуть со стыда не сгорѣлъ.

— Слизнякъ!.. — со вздохомъ отвернулся Модестъ и долго молчалъ. Потомъ, окружаясь дымомъ, произнесъ порывисто и глухо, такъ что даже напомнилъ манеру Симеона:

— Когда я съ Эмиліей, мнѣ хочется только бить ее.

— Неужели позволяетъ? — изумился Иванъ.

Этотъ простодушный вопросъ засталъ Модеста врасплохъ.

— М-м-м… — промычалъ онъ. — Я мечтаю, что позволяетъ.

— То-то… — столь же простодушно успокоился Иванъ. — У нея такіе глаза, что скорѣе отъ самой дождешься.

Но Модестъ уже оправился, найдя подходящую карту въ фантастической колодѣ своей, и возразилъ съ упоеніемъ:

— Въ этомъ то и шикъ. Мечтать, будто ты истязаешь гордое и властное существо, это настолько прекрасно и тонко, что ты не въ состояніи даже вообразить своими бурбонскими мозгами. Ты обѣдаешь y нея завтра?

— Куда мнѣ съ вами!.. Вы — большіе корабли, a я маленькая лодочка.

— Послѣ обѣда навѣрное будутъ тройки. Дай-ка мнѣ взаймы рублей пятьдесятъ.

— Ей Богу, y самого — только десять, — сконфузился Иванъ. — Если хочешь, возьми семь. Я какъ нибудь… того… ничего… трешницей обойдусь.

— Чортъ съ тобой. Возьму y Скорлупкина. Этотъ болванъ всегда при деньгахъ.

— Съ тридцати-то рублеваго жалованья?

— A хозяйскій ящикъ на что? Всѣ приказчики воры.

— Гмъ… — замялся Иванъ. — Одолжаться подобными деньгами щекотливо, Модестъ.

— Деньги — не дворяне, родословія не помнятъ, — спокойно зѣвнулъ Модестъ.

— Но — если ты самъ увѣренъ, что краденыя?

— Нѣтъ, такого штемпеля я на нихъ не видалъ.

— Тогда — зачѣмъ бросать тѣнь на Скорлупкина?

— A что, онъ завянетъ, что-ли, отъ тѣни моей?

— Да, конечно, не расцвѣтетъ. Я не понимаю, какъ можно такъ неосторожно обращаться съ чужою репутаціей.

— Охъ, ты! Блаженъ мужъ, иже и скоты милуетъ!

— Скорлупкинъ совсѣмъ не скотъ. Хотя необразованный и смѣшной немножко, но очень услужливый и милый молодой человѣкъ.

— Относительно человѣчества его я оставляю вопросъ открытымъ, — зѣвая съ воемъ, сказалъ Модестъ. — A вотъ, что y него рыло красное и лакированное, — это вѣрно. И что, вмѣсто рукъ, y него красно-бурыя потныя копыта какія-то, это тоже сомнѣнію не подлежитъ. И что, съ этимъ-то краснымъ рыломъ и этими-то копытами, онъ изволилъ влюбиться въ нашу Аглаю, — это безспорнѣйшая истина номеръ третій.

— Есть! это есть! — добродушно засмѣялся Иванъ. — Этакій комикъ!.. Очень замѣтно есть.

По лицу Модеста проползла странная больная гримаса, которую онъ поспѣшилъ скрыть въ шутовской, цинической усмѣшкѣ.

— Когда Аглая выйдетъ замужъ, — сказалъ онъ — погаснетъ большой рессурсъ моихъ скудныхъ средствъ. У меня правило: кто въ нее влюбленъ, — сейчасъ денегъ занять.

— До Григорія Скорлупкина включительно?

— Почему нѣтъ? Влюбленный не хуже другихъ. Мнѣ онъ даже предпочтительно нравится. Я ему сочувствую. Я желалъ бы, чтобы онъ имѣлъ успѣхъ. Аглая и онъ — это пикантно. Что-то изъ балета «Красавица и звѣрь».

Глаза y него, когда онъ говорилъ это, были туманные, испуганные, a голосъ глухой, лживый, скрывающій.

— И тутъ контрастъ? — усмѣхаясь, намекнулъ Иванъ на давешній разговоръ.

— И яркій, — сухо сказалъ Модестъ.

— Но безнадежный.

Модестъ долго молчалъ. Потомъ возразилъ тономъ холоднымъ и скучающимъ.