Паутина - Страница 26

— Ты правъ.

— Конечно, правъ. Я всегда правъ. Ты меня не знаешь близко, a я — предусмотрительный человѣкъ, благоразумный… Надо беречь отъ дурныхъ и завистливыхъ воздѣйствій и вліяній и ихъ договоръ, и собственную совѣсть… Если я самостоятельно проиграю свою игру, это будетъ честное несчастіе, въ которомъ я предъ жертвами проигрыша неповиненъ и могу смѣло смотрѣть имъ въ глаза. Но, если я не сумѣю уберечь ихъ отъ зависти, злобы, предательства, ревности, насмѣшекъ, то я окажусь не только плохимъ игрокомъ, но и мошенникомъ, обманщикомъ, вполнѣ достойнымъ, чтобы его ненавидѣли и презирали, какъ измѣнника, — именно, какъ ты выразился, видящаго въ людяхъ что-то вродѣ пѣшекъ, передвигаемыхъ ради его выгоды или забавы.

— Ты правъ, — прервалъ его Матвѣй. — Ты, мнѣ кажется, правъ…

— Итакъ — «руку, товарищъ»?

— Нѣтъ… подожди… я долженъ расмыслить наединѣ, посовѣтоваться съ своею совѣсть глазъ на глазъ…

— Развѣ она y тебя, святъ мужъ втроемъ разговаривать не умѣетъ? — непріятно улыбнулся Модестъ: ему досадно было, что онъ не сразу убѣдилъ Матвѣя, и тотъ, при всей довѣрчивости своей, все еще чувствуетъ въ его откровенностяхъ какіе-то далекіе разставленные силки…

Матвѣй грустно отвѣтилъ:

— Какъ y большинства людей… Ты не сердись, что я не спѣшу… Мнѣ люди дороги, но одиночество — какъ вдохновеніе.

Модестъ принялъ равнодушный видъ.

— О, мнѣ все равно… когда хочешь… завтра… послѣзавтра… черезъ недѣлю… черезъ двѣ недѣли… Мнѣ все равно… Я вѣдь для тебя же…

— Ты пожалуйста не подумай, что какое-нибудь недовѣріе… — смущенно бормоталъ Матвѣй. — Просто… Ну, словомъ, я очень, очень тебѣ благодаренъ… И не ожидалъ никакъ… И… пожалуйста, Модестъ, не сердись!

— Да не сержусь я… Нисколько не сержусь… 3а что? Твое дѣло! Чудакъ ты!

Когда Модестъ, волоча плэдъ, возвращался отъ Матвѣя въ спальню свою, злобною ироніей играла улыбка на блѣднозеленомъ, въ лучахъ разсвѣта, усталомъ, съ черными подглазинами, лицѣ его и думалъ онъ, бережно сгибая ноющія, будто ватныя, колѣна:

— Ну, Зоя Викторовна, легкомысленная сестра моя, — послѣ каши, которую я завариваю, готовъ съ тобою пари держать: если бы твой Knopfgieszer съ его дрянною ложкою повстрѣчался мнѣ сейчасъ, я засмѣялся бы ему въ лицо, a онъ весьма почтительно снялъ бы предо мною картузъ свой…

Несмотря на позднее время, Епистимія, когда возвратилась домой отъ Сарай-Бермятовыхъ, не сразу прошла въ каморку, гдѣ стояла, подъ густымъ рядомъ навѣшанныхъ по стѣнѣ и простынею отъ пыли покрытыхъ юбокъ, ея узкая желѣзная кровать. Спросила полусонную старуху-работницу, которая ей отворила, дома ли племянникъ и, узнавъ, что нѣтъ еще, зажгла въ маленькомъ зальцѣ керосиновую лампочку и сѣла къ столу съ вязаньемъ — ждать…

— Ты, Мавра, не безпокойся, спи, — приказала она, — позвонитъ, я сама отворю…

Но бѣжали минуты, щелкалъ маятникъ часовъ ходиковъ, потрескивали обои, сыпалось сверху изъ клѣтки съ канарейкою кормовое сѣмя, сипѣлъ въ лампѣ огонекъ, и ползла по колѣну изъ подъ тамбурнаго крючка узкая бѣлая полоска зубчатаго узора, a Григорія Скорлупкина все не было, да не было домой… Послѣ полуночи Епистимія сказала себѣ:

— Ну, значить, закрутился съ набатовскими молодцами, либо Матвѣй Викторовичъ задержалъ… Это, стало быть, до бѣла свѣта.

И, убравъ свое вязанье въ комодъ, рѣшила лечь спать. Въ это время глухой и мягкій топотъ, дойдя къ ней сквозь закрытыя окна въ необычайно позднее для этой части города время, заставилъ ее выглянуть на крыльцо домика своего. Въ господинѣ, мимо проѣхавшемъ, она узнала Симеона Сарай-Бермятова, возвращавшагося отъ Эмиліи Федоровны, и язвительно улыбнулась про себя въ темнотѣ, и нехороши, и оскорбительны для проѣхавшаго стали ея мысли.

Медленно раздѣлась она въ каморкѣ своей, пошмыгала кистью правой руки по лбу, груди и плечамъ, что должно было обозначать молитву, и, засунувъ длинное и худое тѣло свое подъ байковое одѣяло, прикрутила лампочку.

Но сонъ не шелъ. Нехорошія, темныя мысли, разбуженныя нынѣшнимъ разговоромъ съ Симеономъ, ползли въ умѣ, какъ дорожка муравьевъ, свивались въ воспоминанія отшедшаго, пускали ростки и побѣги новыхъ плановъ…

Разговоръ не былъ для нея неожиданностью, хотя и сейчасъ она размышляла про себя, передвигая подъ лѣвую щеку маленькую пуховую подушку-думку;

— Эхъ, скорехонько немножко дѣло двинулось… раненько… не созрѣли планы-прожекты мои… Незрѣлое яблоко съ дерева рвать, — оскомины не набить бы…

И думала она, ворочаясь въ темнотѣ и слушая тиканье часовъ въ зальцѣ и бурный самодовольный храпъ, черезъ двѣ комнаты, сестры своей, матери Григорія, Соломониды, — думала она о томъ, что, вотъ спѣшащія обстоятельства приближаютъ къ ней самое важное, что когда-либо было въ ея жизни и еще можетъ быть…

— Когда быть-то? — горько улыбнулась она въ облегавшую ее ночь, — старуха становлюсь… Здоровьишко истрачено… Могила ползетъ навстрѣчу… Новаго въ жизни не наживу ничего… далъ бы Богъ успѣть — со старымъ раздѣлаться… Эка Соломонида сегодня разоспалась! Должно быть, вишневку на ночь пила. Словно органъ! Такъ и насвистываетъ…

И, слушая этотъ ликующій, захлебывающійся храпъ, который не давалъ ей спать, подумала безъ досады и злобы, равнодушно, какъ бы отмѣчая въ умѣ давно рѣшенное и извѣстное:

— Вотъ такъ-то всю жизнь… Теперь спать мѣшаетъ… Смолоду жить мѣшала… Такъ всю жизнь! Думала и вспоминала…

Вся молодость Епистиміи — съ дѣтства, какъ себя помнитъ — прошла въ томъ, что кипѣла въ ней неопредѣленная, могучая любовь къ кому-то, куда-то въ пространство бѣгущая, и задыхалась она отъ обилія чувства, ее волнующаго, и мучительно искала, куда его пристроить, какъ и гдѣ собою за него пожертвовать…

— Собакой хозяина искала, — мрачно думаетъ она, мигая въ темнотѣ горящими глазами, — собакой при людяхъ хотѣлось быть… ну, вотъ тебѣ, душка, и вышелъ твой выигрышъ: будешь собакою вѣкъ доживать… одинокою, старою собакою… То-то! было дурѣ смолоду — не забывать себя, не стелиться половикомъ подъ чужія ноги…

Вотъ — эту самую Соломониду, старшую сестру, храпящую тамъ столь счастливо и сыто, — не возила ли она, съ двѣнадцати лѣтъ возраста, какъ добрая лошадь, на плечахъ своихъ, выручая ее изъ всѣхъ бѣдъ и невзгодъ молодого мѣщанскаго дѣвичества въ суровой, замкнутой, старозавѣтной и бѣдной семьѣ, гдѣ всякая копейка гвоздемъ приколочена, и угрюмый трудъ съ утра до вечера держитъ всѣхъ, отъ стараго до малаго, за горло своею костлявою рукою? Соломонида слыветъ красавицей — румяная, бѣлая, пышная, a она, Епистимія, маленькій, худенькій заморышъ, только глаза — по ложкѣ, всѣхъ смущающіе необыкновенною голубою красотою своей… И нѣтъ y ребенка гордости и счастья больше того, что сестра ея — вотъ эта самая красавица Соломонида, ради которой шныряютъ мимо оконъ франты-чиновники, приказчики, вольноопредѣляющіеся, писаря, ѣздятъ, рисуясь станомъ и усами, на борзыхъ коняхъ молодые офицеры. A красавица — на всѣхъ нуль вниманія, только дуется самодовольствіемъ, стрѣляетъ глазами, да хохочетъ, распѣвая жестокіе романсы. У строгой, жадной, сердитой матери, озвѣренной бѣдностью, все подъ замкомъ, каждый кусокъ сахару на счету, a Соломонида сластена…

— Пишка, укради!

Епистимія крадетъ… Пришла мать изъ людей — первое дѣло, провѣрка по съѣстному шкафу…

— Это кто y меня тутъ хозяйничалъ?

Пухлыя щеки Соломониды блѣднѣютъ… Епистимія видитъ и шепчетъ:

— Небось… я одна…

И бѣжитъ изъ горницы нарочно съ такимъ преступнымъ видомъ, что мать бросается слѣдомъ, ловя ее и швыряя на ходу вслѣдъ, чѣмъ ни попадя:

— Ага, воровка! ага, каторжная! Ты опять? Ты опять?

Трещатъ по худымъ щекамъ Епистиміи жестокія пощечины, прядями падаютъ выдранные волосы изъ первой юной косы, заплеваны ея небесныя ясныя очи… Волченкомъ воетъ Епистимія, забившись на погребицу… Ничего! A Соломониду все-таки выручила. Ну, и пусть! Соломонида нѣжная, она побоевъ боится, подъ бранными словами дрожитъ, какъ осиновый листъ, — ей нельзя вытерпѣть такое… A мнѣ что? Я желѣзная… Да я за нее… Ну, и пусть!