Паутина - Страница 25

Модестъ грубо, зло засмѣялся.

— Возблагодаримъ небеса, сотворшія тя, все-таки, до извѣстной степени мужчиною. Воображаю, какимъ зятемъ ты наградилъ бы славный Сарай-Бермятовскій родъ!

Матвѣй сѣлъ рядомъ съ нимъ и сказалъ вдумчиво, разсудительно:

— Видишь ли, наша Аглая — прелестная и большой мой другъ. Но я, все-таки, не знаю. Пожалуй, и она еще не на полной высотѣ… Предразсудки сословія, воспитанія…

Модестъ встрепенулся, какъ отъ неожиданности, и воззрился на брата съ любопытствомъ большого удивленія.

— Ты, оказывается, еще не вовсе обезпамятѣлъ? — процѣдилъ онъ сквозь зубы. — Гм. Не ожидалъ.

Матвѣй серьезно отвѣчалъ:

— Многое въ дѣйствительности мнѣ дико и непримиримо, но ея повелительную силу я разумѣю.

Оба примолкли. Модестъ сдулъ пепелъ съ папиросы…

— Я, впрочемъ, и не предлагаю, — выговорилъ онъ какъ бы и небрежно, — не предлагаю, чтобы Аглая въ самомъ дѣлѣ вышла за Скорлупкина, но только, чтобы пообѣщала выйти.

— A потомъ?

Модестъ пожалъ плечами.

— Видно будетъ. Тебѣ что нужно? Срокъ, чтобы высвѣтлить Григорію его дурацкіе мозги. Ну, и выиграешь времени, сколько назначишь.

— Всякій срокъ имѣетъ конецъ. Что обѣщано, то должно быть исполнено.

— Лаванъ разсуждалъ иначе, — криво усмѣхнулся Модестъ.

Матвѣй всталъ, тряся кудрями.

— Въ обѣщаніи, которое дается съ тѣмъ, чтобы не быть исполненнымъ, я участія не приму.

Модестъ съ досадою потянулъ къ нему худое свое, блѣдное лицо, странно сверкающее пытливыми возбужденными глазами:

— Ты забываешь, что сейчасъ браки Рахилей зависятъ не столько отъ Лавановъ, сколько отъ нихъ самихъ.

— Такъ что же?

— Повѣрь мнѣ, — сказалъ Модестъ вѣско и раздѣльно, дробя слоги взмахами руки съ папиросою, — если Іакову легко работать за свою Рахиль, то и Рахиль рѣдко остается равнодушна къ Іакову, который ради нея, запрягся въ каторжную работу.

— A если останется? — спросилъ Матвѣй, круто остановясь. Модестъ сдѣлалъ равнодушно-сожалительное лицо.

— Что же дѣлать? Лоттерея! Придется Григорію перестрадать нѣкоторое разочарованіе.

— За что?

— За науку, что въ жизни не все медъ, случается глотнуть и уксусной кислоты.

Матвѣй рѣзко отвернулся отъ него и сталъ безцѣльно перекладывать книги на столѣ.

— Несправедливо и звѣрски жестоко, Модестъ.

Модестъ всталъ, бросилъ папиросу и подошелъ къ Матвѣю.

— Погоди. Давай разсуждать хладнокровно. Сейчасъ Григорій влюбленъ въ Аглаю, какъ дикарь, грубо, слѣпо, безразсудно. Отдать Аглаю ему, такому, какъ онъ есть, было бы позоромъ, нравственнымъ убійствомъ, скотствомъ. Не возражай: это я говорю, не ты говоришь. Согласія не требую. Свою мысль развиваю. Но Аглая для него именно Рахиль, ради которой, если бы дана была ему хоть малѣйшая надежду, онъ готовъ работать семь и еще семь лѣтъ. Затѣмъ двѣ возможности. Развиваясь, онъ — либо сдѣлается достойнымъ Аглаи, и тогда почему ей, въ самомъ дѣлѣ, не выйти за него замужъ? Либо онъ пойметъ, что выбралъ себѣ Рахиль неподходящую, и тогда обѣщаніе падаетъ само собою.

Матвѣй глубоко задумался.

— Можетъ быть, ты и правъ… — произнесъ онъ медленно, голосомъ человѣка, нашедшаго неожиданный выходъ изъ трудной задачи, — можетъ быть, ты и правъ…

Модестъ, ободренный, подхватилъ.

— Григорій парень, по-своему, по первобытному, не глупый. Онъ оцѣнитъ, что мы, всѣ трое, ему добра желаемъ. Въ случаѣ краха нашей интриги, мы, такъ и быть, попросимъ y него прощенія, a онъ насъ, тоже такъ и быть, извинитъ.

Матвѣй, не отвѣчая, задумчиво его разглядывалъ. Потомъ, безъ отвѣта же, улыбнулся.

— Многіе считаютъ тебя злымъ, a вѣдь, въ сущности, ты добродушенъ.

Что-то язвительно укусило Модеста за сердце.

Матвѣй продолжалъ:

— Я не умѣю не вѣрить людямъ, и потому посмѣяться надо мною легко… Но, если ты вполнѣ серьезно…

— Я серьезенъ, какъ три дня похороненный нѣмецъ и, притомъ, неокантіанецъ, докторъ философіи.

— Тогда — вотъ. Григорій — благодарная натура. Изъ него можетъ выйти и долженъ выйти, если мы его не погубимъ, хорошій человѣкъ. Если бы между нимъ и Аглаей возникла искренность любви, то — да освятится ихъ бракъ. A классовыя перегородки, въ моихъ глазахъ, — чепуха. Съ моей точки зрѣнія, — если ужъ браки непремѣнно нужны и нельзя безъ нихъ, то необходимы именно демократическіе браки. Ими совершенствуется человѣчество. Уничтожается аристократизмъ особи, который есть величайшее зло цивилизаціи, и нарождается аристократизмъ массъ, которымъ осуществится истинная культура и познается Богъ. Но для того надо, чтобы совершенствующая сторона была сильнѣе другой и могла вытянуть ее на свой уровень…

— Такъ я и предлагаю, — замѣтилъ Модестъ положительнымъ голосомъ, но сверкнувъ двусмысленнымъ огонькомъ въ глазахъ.

— Да, да, я понимаю, что ты именно такъ предлагаешь.

Матвѣй торопливо и согласно закивалъ головою.

— Единственно, что меня смущаетъ въ твоемъ предложеніи, это — что оно имѣетъ исходомъ такой рискъ неисполненія, что… я, право, не знаю, какъ опредѣлить… Тутъ возможность не то, что обмана, но чего то около обмана… И отъ этого будетъ такъ же нехорошо на совѣсти, какъ отъ дѣйствительнаго обмана, и я этого на себя принять не могу…

— Мы, юристы, — спокойно сказалъ Модестъ, — называемъ это «около обмана» введеніемъ въ невыгодную сдѣлку… Операція, конечно, не блестящая въ этическомъ отношеніи, и даже законъ ее не весьма одобряетъ… Но, любезный мой Матвѣй, элементъ невыгодности и можетъ, и долженъ быть устраненъ совершенною откровенностью отношеніи… Съ самаго начала надо поставить дѣло ясно и договориться до конца. Чтобы — безъ темныхъ словъ, безъ несправедливыхъ упрековъ и угрызеній въ будущемъ… Entweder — oder. Хочешь быть мужемъ Аглаи? Вотъ тебѣ — три года… довольно ему трехъ лѣтъ?

Матвѣй кивнулъ головою.

— Слѣдовательно, становись, машина, на рельсы, какъ ты картинно выразился, и иди къ назначенной станціи!.. будь рыцаремъ, Іаковъ Месопотамскій, завоевывай сердце своей Рахили!.. Дойдешь до станціи, успѣешь, во время перегона, завоевать Рахиль, — торжествуй! твое счастье!.. Не дошелъ, не успѣлъ…

Матвѣй задумчиво слушалъ.

— Да, тутъ нужно честно, — сказалъ онъ. — Лучше жестоко, но честно.

— Какъ въ аптекѣ, — сказалъ Модестъ.

— Честно и цѣломудренно…

— О, что касается цѣломудрія, то, разъ я предлагаю свои услуги, — мое дѣло и блюсти результаты, — усмѣхнулся Модестъ.

Матвѣй опять не обратилъ вниманія на двусмысленность его словъ и говорилъ, съ горящими глазами:

— Не надо налагать на себя оковы, обманываться нерушимостью обязательствъ и клятвъ. Человѣкъ долженъ быть свободнымъ и другого человѣка свободнымъ же оставлять. Пусть отношенія будутъ не связаны и правдивы. Какъ бы они ни были худы, все же лучше обмановъ предвзятости. Отойти отъ человѣка съ разбитымъ сердцемъ — больно. Отойти съ сердцемъ, облитымъ помоями лжи, ужасно, грязно, жестоко…

— Повторяю тебѣ: довѣрь эти отношенія мнѣ, — и я устрою ихъ въ лучшемъ и красивѣйшемъ видѣ, въ какомъ только они возможны… Что, въ самомъ дѣлѣ! Надо же и мнѣ когда-нибудь сдѣлать, такъ называемое, доброе дѣло… И вотъ что, Матвѣй: я хотѣлъ бы, чтобы, во-первыхъ, этотъ разговоръ нашъ остался между нами…

Матвѣй согласно кивнулъ.

— Во-вторыхъ, чтобы вся эта наша, такъ сказать, антреприза была предоставлена исключительно мнѣ, и даже ты самъ не подавалъ бы вида, что о ней знаешь, — не только другимъ… ну, Виктору хотя бы… Ивану, Симеону, Зоѣ… но и самой Аглаѣ, самому Григорію… понялъ? обѣщаешь? Покуда, словомъ, они сами съ тобою не заговорятъ… Понялъ?

— Я понялъ, но зачѣмъ тебѣ это? Я не люблю тайнъ… У меня ихъ нѣтъ…

— Затѣмъ, чтобы предразсудки и глумленія не окружили моего плана съ первыхъ же шаговъ… Онъ, планъ мой, пойдетъ по очень тонкому канату и въ разрѣзъ со взглядами и мнѣніями многихъ, если не всѣхъ… Мы говорили о демократическомъ бракѣ. На словахъ то и въ отвлеченномъ представленіи восхвалять его — много мастеровъ и охотниковъ. Но — когда — «угодно ль на себѣ примѣрить»? — когда демократическій бракъ становится вдругъ конкретною возможностью въ твоемъ собственномъ домѣ, — тутъ, братъ, нужно вотъ такое истинно реальное отреченіе отъ предразсудковъ, какъ y насъ съ тобою… Не то, что бояринъ Симеонъ, но даже офицеръ Иванъ, на что смиренъ, и тотъ, можетъ быть, противъ насъ на стѣну полѣзетъ…