Паутина - Страница 22

Презрительно засмѣялся Симеонъ.

— Завтра я открою домъ свой всякому встрѣчному и поперечному, устрою разливанное море вина за обѣдомъ и ужиномъ, наприглашаю гитаристовъ, цыганистовъ, разсказчиковъ изъ русскаго и еврейскаго быта, найму двѣ-три тройки безсмѣнно дежурить y моего подъѣзда — и буду, если захочу, такимъ же любимцемъ… вдвое… втрое!

— Сомнѣваюсь. Ты не изъ того тѣста, изъ котораго вылѣпливаются общіе любимцы. Тутъ надо тѣсто разсыпчатое, a ты… уксусный ты человѣкъ, Симеонъ! — засмѣялась она, сверкая живыми алмазами глазъ и каменными огнями серегъ. Да и, во всякомъ случаѣ, это будущее, a Мерезова любятъ и въ прошломъ, и въ настоящемъ.

— Чѣмъ же я виноватъ, если, для того, чтобы угодить вашему милому обществу, надо быть не порядочнымъ человѣкомъ, a пьяницей, мотомъ и развратникомъ? — угрюмо откликнулся изъ табачнаго облака Симеонъ. — На этихъ стезяхъ бороться съ Василіемъ Мерезовымъ y меня не было ни времени, ни средствъ, ни охоты, ни натуры… Притомъ, — презрительно усмѣхнулся онъ, — наблюдая за любезнымъ братцемъ моимъ, Модестомъ Викторовичемъ, не замѣчаю, чтобы способъ Мерезова былъ уже такъ непреложно дѣйствителенъ. Негодяйства и безпутства въ Модестѣ не менѣе, однако не очень то красива его городская репутація. Скоро ни въ одинъ порядочный домъ пускать не будутъ.

— Чему же ты радуешься? — холодно остановила его Эмилія. И, такъ какъ онъ не отвѣчалъ, a только курилъ и дымилъ гнѣвно, она покачала съ грустью темнымъ снопомъ волосъ своихъ, заставивъ сквозь ночь ихъ блеснуть зелеными звѣздами, изумрудныя серьги.

— Какъ вы, Сарай-Бермятовы, всѣ ненавидите другъ друга… Какая ужасная семья! Всѣ одичали, озвѣрѣли… Только Матвѣй, да Аглая и сохранили въ себѣ искру Божію…

— Юродивый и блаженная, — презрительно бросилъ Симеонъ. — Виктора еще помяни! Не достаетъ въ коллекціи.

— Виктора я слишкомъ мало знаю, — грустно сказала Эмилія Ѳедоровна, — онъ всегда чуждался меня… A ужъ съ тѣхъ поръ, какъ я сошлась съ Аникитою Вассіановичемъ, повидимому, я совершенно утратила его уваженіе… Что же? онъ правъ. Мое общество не для такихъ послѣдовательныхъ ригористовъ…

Симеонъ сердито курилъ и зло улыбался.

— Вотъ какъ въ одинъ прекрасный день, — грубо сказалъ онъ, — этотъ самый ригористъ прострѣлитъ твоему Аникитѣ его татарское брюхо, тогда ты достаточно узнаешь, что за птица этотъ господинъ Викторъ нашъ.

Эмилія оглядѣла его съ внимательнымъ недовольствомъ.

— Удивительный ты человѣкъ, Симеонъ!

— Ну и удивляйся, если удивительный… — пробормоталъ онъ, безсознательно повторяя «Гамлета».

— Очень удивительный: неужели ты не понимаешь, что ты вотъ сейчасъ на брата доносъ сдѣлалъ?

— Кому?… Тебѣ?… Ты, кажется, ни генералъ-губернаторъ, ни полицеймейстеръ, ни жандармскій полковникъ, ни прокуроръ…

— Такъ ли ты увѣренъ въ томъ, что говоришь? — остановила она его ледянымъ голосомъ. Онъ, смущенный, умолкъ.

— То-то вотъ и есть! Эхъ ты!..

— Ты сегодня нервная какая то, — бурѣя лицомъ, пробормоталъ онъ, — говорить нельзя: придираешься къ словамъ… Кажется, не трудно понять шутку… между своими…

— Ты думаешь? Наивенъ же ты, если не лжешь. Между своими! A Аникита Вассіановичъ мнѣ чужой? Подобныя шутки въ наше время отправляютъ людей на висѣлицы и въ зерентуйскія стѣны…

Симеонъ молчалъ, и по упрямому лицу его Эмилія ясно видѣла, что, собственно говоря, онъ рѣшительно ничего не имѣетъ противъ того, чтобы Викторъ именно въ зерентуйскія стѣны и былъ заключенъ… И было ей и жаль, и противно…

— Глупая сантиментальность! — произнесла она, думая вслухъ, — и за что только я васъ, Сарай-Бермятовыхъ, люблю? Такъ, вотъ, застряли зачѣмъ то вы всѣ въ душѣ моей съ раннихъ годовъ дѣвическихъ… и давно бы пора выкинуть васъ вонъ изъ сердца, какъ изъ вазы букетъ завядшій. A вотъ — не могу, держитъ что-то… Глупая сантиментальность!.. Но — берегись, не злоупотребляй, Симеонъ! не злоупотребляй!

Эмилія Ѳедоровна встала, хмуря, сдвигая къ переносью полуночныя брови свои.

— Ну-съ, — произнесла она рѣшительно и опять какъ бы приказомъ, — время не раннее… Еще разъ спасибо за честь, что вспомнилъ новорожденную, и тысяча эта, которую ты привезъ, — merci, — пришлась мнѣ кстати, a теперь отправляйся: y меня дѣловыя письма не дописаны… A Мерезова ты мнѣ, какъ хочешь, изволь устроить, — иначе поссоримся, это я тебѣ не въ шутку говорю…

— Странная ты женщина, Эмилія! Ну, сама подумай, чего ты отъ меня требуешь? Сама же говоришь, что y него долговъ на пятьдесятъ тысячъ… Что же — прикажешь мнѣ, что-ли, ни за что, ни про что подарить ему стотысячный кушъ: половину на расплату съ долгами, половину на новый пропой?

— Зачѣмъ сразу гиперболы?

— Да дешевле его на ноги не поставить…

— Долги можно и не сразу гасить. Если онъ половину заплатить, то обновить кредитъ и будетъ въ со стояніи жить, a Аникита Вассіановичъ дастъ ему хорошее мѣсто…

— Украсите вѣдомство! — злобно засмѣялся Симеонъ.

— Э! не хуже другихъ!

— Слушай, — быстро заговорила она, поспѣшно, обѣими руками поправляя прическу, что всегда дѣлала, когда оживляла ее вдохновляющая мысль. — Я укажу тебѣ путь къ примиренію… благодарить будешь! И волки сыты, и овцы цѣлы… Слушай: отчего бы тебѣ не прикончить всей этой родственной непріятности въ родственномъ же порядкѣ? Давай женимъ Васю на Аглаѣ… вотъ и сплетнямъ конецъ.

Сарай-Бермятовъ хмуро молчалъ, размышляя. Идея ему нравилась.

— За Аглаей всего пять тысячъ рублей, — нерѣшительно сказалъ онъ. — Какая же она Мерезову невѣста?

— Отъ себя накинешь…

— Да! все отъ себя, да отъ себя!

— Знаешь, Симеонъ: иногда во время подарить единицу значитъ безопасно сберечь сотню.

Тонъ ея былъ значителенъ, и опять Симеонъ почувствовалъ угрозу, и опять подумалъ про себя:

— Вотъ оно!

— Я подумаю, — отрывисто произнесъ онъ, поднося къ губамъ руку Эмиліи.

— Подумай.

— Сомнѣваюсь, чтобы вышло изъ этого что-нибудь путное, но… подумаю… доброй ночи.

— До свиданья… A подумать — подумай… и совѣтую: скорѣй!..

— Вотъ оно! — снова стукнуло гдѣ-то глубоко въ мозгу, когда Симеонъ, мрачный, выходилъ отъ Эмиліи Ѳедоровны и, на глазахъ козырявшихъ городовыхъ, усаживался въ экипажъ свой… — Вотъ оно! Гдѣ трупъ тамъ и орлы…

Съ унылыми, темными мыслями ѣхалъ онъ унылымъ, темнымъ городомъ, быстро покинувъ еще шевелящійся и свѣтящійся центръ для спящей окраины, будто ослѣпшей отъ затворенныхъ ставень… На часахъ сосѣдняго монастыря глухо и съ воемъ пробило часъ, когда, поднимаясь въ гору, завидѣлъ онъ издали въ дому-казармѣ своемъ яркое окно, сообразилъ, что это комната Матвѣя, и, приближаясь, думалъ со злобою, росшею по мѣрѣ того, какъ росла навстрѣчу сила белаго огненнаго пятна:

— Жги, жги, ацетиленъ то, святъ мужъ!.. Горбомъ не заработалъ, не купленный… О, отродья проклятыя! Когда я только васъ расшвыряю отъ себя? Куда угодно… только бы не видали васъ глаза мои, только бы подальше!

За окномъ, позднее освѣщеніе котораго такъ возмутило Симеона Бермятова, происходилъ, между тѣмъ, разговоръ странный и лукавый… Гости давно разошлись. Иванъ, со слипшимися глазами, и Зоя, громко и преувеличенно зѣвая и браня Аглаю, которая не возвратилась съ десятичасовымъ поѣздомъ и, стало быть, заночевала въ дачномъ мѣстечкѣ y знакомой попадьи, — распростились съ братьями и пошли по своимъ комнатамъ спать. Остались вдвоемъ Матвѣй, сѣвшій къ столу писать письма, да Модестъ, — онъ лежалъ на кровати Матвѣя, подъ красивымъ пледомъ своимъ, и, облокотясь на руку, смотрѣлъ на согнутую спину брата горящимъ взглядомъ, злымъ, насмѣшливымъ, хитрымъ…

— Такъ въ ложку меня? въ ложку пуговочника по тринадцати на дюжину? не годенъ ни на добро, ни на яркое зло? Ни Богу свѣча, ни чорту ожегъ? A вотъ посмотримъ…

И онъ лѣниво окликнулъ:

— Матвѣй!

— Что, Модя?

— Какъ тебѣ понравилась нынѣшняя аллегорія остроумнаго брата нашего Симеона Викторовича, иже данъ есть намъ въ отца мѣсто?